московские бояре в эпоху боярского правления, в годы малолетства Ивана IV, – не они ли, нисколько не смущаясь, совершали беззаконные и бессудные расправы над своими противниками – например, над дьяком Ф. Мишуриным в 1538 г.? Жестокое убийство последнего, по мнению М.М. Крома, сняло «еще один барьер на пути дальнейшей эскалации насилия при московском дворе»[54]. И на этом фоне насильственный сгон с митрополичьей кафедры митрополита Иоасафа, которого посланные князьями Шуйскими и их конфидентами дети боярские «с великим срамом поношаста… и мало… не убиша»[55], выглядит чуть ли не невинной шалостью – ну ведь не убили же, в самом деле!

Но как так получилось, что именно концепция князя Курбского стала доминирующей в отечественной историографии, определив угол зрения, под которым рассматриваются деяния первого русского царя и его эпоха? Ведь помимо мнения Курбского или, к примеру, дьяка Ивана Тимофеева, не менее жестко и нелицеприятно отзывавшегося об Иване[56], были и иные точки зрения. К примеру, дьяк Федор Грибоедов в своей истории Российского государства спустя несколько десятилетий после Тимофеева характеризовал первого русского царя в следующих выражениях: «Он (Иван. – В. П.) же убо великий государь, имый разум благообычен и зело благоумен, еще ж и во бранех на супротивных искусен и велик в мужестве и ратник непобедим, храбросерд же и хитрь конник и варварские страны, аки молния, борзо обтече и вся окрестные устраши и прегордыя фряги (надо полагать – ливонские немцы. – В. П.) покори. Бысть же и в словесней премудрости ритор естествословен и смышлением быстро-умен, доброзначен же и благ, дерз в воинстве; еще же и житие благочестиво имея и ревностию по Бозе присно препоясуяси и благонадежныя победы мужеством окрестны многонародныя царства прият Казань и Астарохань и Сибирскую землю. И тако Руския земли держава пространством разливашеся и народи ея веселием ликоваху и победныя хвалы Богу возсылаху…»[57]

Хорошо, будем считать, что дьяк Грибоедов исполнял конкретный политический заказ и не мог написать иначе, как написал, о личности грозного царя. Однако князь Катырев-Ростовский, которого Виппер записал в судии Ивану, не был столь однозначно критичен по отношению к первому русскому царю. Да, князь писал, что Грозный «на рабы, от Бога даныя ему, жестосерд велми, на пролитие крови и на убиение дерзостен велми и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады свои поплени, и многия святителския чины заточи и смерти немилостивою погуби, и иная многая содеях над рабы своими, жен и дщерей блудом оскверни». Однако Катырев-Ростовский упоминал и о том, что Иван был «муж чюднаго разсужения, в науке книжняго почитания доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятель», добавляя к этой вполне благоприятной характеристике еще и то, что «той же царь Иван многая и благая сотвори, воинство велми любляше и требующая им от сокровищ своих неоскудно подаваше…»[58] (выделено нами. – В. П. Выходит, что Иван Грозный услышал обращенные к нему слова Ивана Пересветова, призывавшего царю любить свое воинство?). Из этого словесного портрета перед нами предстает сложная и противоречивая личность, и личность совсем не одномерная, не «белая» и не «черная», а живая, со своими слабостями и своими достоинствами – одним словом, далеко не однозначная и не могущая быть втиснута в прокрустово ложе «идеальных типов».

Точно так же неоднозначно выглядит образ Ивана Грозного и в русских народных песнях. В них первый русский царь – правитель действительно грозный, скорый на гнев и расправу, но вместе с тем столь же отходчивый, справедливый и способный в равной мере не только казнить, но и миловать. П. Вейнберг, анализируя сюжеты, отраженные в них, удивлялся тому, насколько выборочны они, насколько образ царствования Ивана IV отличался от «хрестоматийного» образа правления царя – тирана и самодура, в котором «весьма мало светлых и весьма много темных сторон; страшные казни, убийства и т. п., совершавшиеся чуть ли не каждый час в продолжение нескольких десятков лет (именно так! – В. П.), обрушивались не только на ненавистных народу бояр, но и на самый народ». Это противоречие было замечено давно – еще в 1860 г. П.В. Киреевский писал, что «в песнях о Иоанне Грозном народ сохранил воспоминание только о светлой стороне его характера. Он поет о славном завоевании Казани и Астрахани; о православном царе, которому преклоняются все орды Татарские; об его любви к Русскому народу и его радости, когда Русский удалец, на его свадебном пиру, поборол его гордого шурина, Черкасского князя; но не помнит ни об его опричниках, ни об других его темных делах»[59].

Пытаясь объяснить это противоречие, П. Вейнберг писал, что все это стало результатом своего рода всеобщего заговора молчания, вызванного всеобщим же страхом перед Иваном и его верными псами-опричниками, ибо «мог ли он (народ то есть. – В. П.) открыто говорить, петь о том, о чем страшно было и шептаться в четырех стенах?»[60]. И, продолжая свои рассуждения о царе и его образе в народных песнях, дальше он отмечал, что «личность самого Ивана нашла себе в этих песнях сочувствие на столько, на сколько народ видел в нем царя в общем значении, без применения собственно к нему»[61]. Правда, сам исследователь почему-то не задался вопросом – а что, этот страх продолжал действовать и после смерти Ивана, и печать, наложенная жестоким тираном на языки, продолжала действовать и после его смерти? И это не говоря уже о том, что, рассуждая о тайном сыске и всеобщем страхе, обусловленном опасениями доносов и следующих за ними казней, автор волей-неволей переносил реалии современного ему времени на эпоху, лежащую от начала ХХ века на три с лишком столетия. Точно так же можно сказать и по поводу отказа П. Вейнберга полагать совпадение песенного образа царя Ивана с реально существовавшим царем. Может, не стоит умножать сущности сверх необходимого и предположить, что Иван Грозный именно потому и вошел в очень узкий круг избранных героев русских исторических песен, что он в наибольшей степени соответствовал тому образу царя, каким он должен был быть в народном сознании?

Кстати, говоря об образе царя в «коллективном бессознательном», нельзя не вспомнить одно весьма любопытное высказывание русского, которое передает в своих записках о годах Смуты поляк С. Маскевич. Он писал, что «в беседах с москвитянами, наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом польским и также приобресть свободу. Но русские отвечали: „Вам дорога ваша воля, нам неволя. У