Около двери в палату Бена вижу возбужденно перешептывающуюся группку: сестру, его приятелей, брата, жену и священника. Жену? Разговор довольно оживленный, о том, кто придет на похороны.

Рядом с ним никого. Он уже не жилец, но всё еще дышит. То и дело хватает ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Я окликаю его по имени. Полуоткрытые глаза, уже не мечущиеся туда-сюда в сумасшедшем нистагме, ничего больше не видят. Умер. В палате сразу делается как-то уютнее, теперь, когда пытка окончена. Бен тоже теперь выглядит лучше, пришло облегчение.

В коридоре я сообщаю о смерти, надеюсь, не слишком бодро. Галдеж о проведении похорон еще более оживляется. Жена не хочет, чтобы присутствовали его приятели. Слишком уж они выглядят гомиками, олицетворяя собою мир, к которому она испытывает отвращение.

Чувствуя облегчение после этой смерти, как это бывает и после родов, когда ребенок уже появился на свет, разговариваю с его братом. Разговоры, которые ведут непосредственно после кончины, касаются чаще всего короткой биографии, предваряемой замечаниями вроде: Какую она прожила прекрасную жизнь! – Так замечательно он никогда не выглядел! – Кто знает, что ему пришлось пережить! – У каждого только одна мать – Бог знает, чего бы он ни сделал ради своей жены – Как спокойно она лежит – Наконец-то он обрел покой! и т. д. Но поразительно часто говорят: вообще-то, я не был с ним хорошо знаком.

Мой одинокий холостой бухгалтер женат, пастор, отец пятерых детей. Его младшему сыну 23 года, он тоже изучает теологию. Бен из строгой протестантской семьи. В конце 1960-х годов он осознал свою гомосексуальность. Много лет он тайно ездил в Амстердам, пока наконец не смог больше переносить двойную жизнь и два года назад оставил семью, общину и покинул родину, чтобы соединиться со своим другом в Стокгольме. Там он собирался зарабатывать на хлеб мытьем окон. Перед самым отъездом он сказал брату: «Ну, теперь буду наслаждаться жизнью». Тогда-то он и заразился СПИДом.

Можно было бы сказать, что, существуй Яхве[27] на самом деле, он, возможно, именно так всё и устроил бы. Брат не мог решить, чтó нужно видеть в судьбе Бена: перст Божий – или же наглядное свидетельство абсурдности Бога.

Вспоминаю разговор с Беном о его работе: «Моя семья ни во что не ставит мою контору. Они хотели бы, чтобы я занялся религией». Дать бы ему!

Это «темно-синий тебе больше идет» было поразительно откровенно.

Споры о том, кто пойдет на похороны Бена, а кто нет, типичны для нездоровой атмосферы, окружающей СПИД. Хотя мефроу ван Локерен, которую я, впрочем, не знаю, не скрывает своей неприязни к приятелям Бена, другой лагерь также демонстрирует неблаговидное поведение. Люди, которых интересует ВИЧ и которые охотно и свободно о нем рассуждают, подчеркивают – в своем непринужденном приближении к вирусу, – что они широко мыслят, что они современны, открыты, бесстрашны, интеллигентны, несуеверны и в сексуальном плане не являются людьми вчерашнего дня. Тогда как те, которые не хотят иметь со СПИДом ничего общего, ограниченны, старомодны, глупы, религиозны, боязливы и сексуально закомплексованы.

Это, пожалуй, строгий приговор первой группы как себе самой, так и другим. В медицинской среде есть сообщество, которое слишком дешевой ценой хочет принадлежать к первой группе; его представители публикуют научные работы, дают интервью о самих себе или печатают статьи о СПИДе, в которых с пристрастием описываются люди еще более глупые, боязливые, интолерантные, еще более ограниченные, чем они сами. Тут и минимальных различий вполне достаточно, чтобы пишущий успокоил самого себя.

Я всё время откладывал, но во второй половине дня все-таки захожу к Тёусу Боому. Мы болтаем, как два морских волка из детской книжки, потому что иначе он бы заплакал. Но он всё равно плачет. Ему страшно – «Чего, собственно? Я же ни во что не верю», – потому что с каждой неделей он чахнет всё больше. Он показывает на свою грудную клетку: выглядит, словно смерть сидит у него под кожей: так отчетливо вырисовывается скелет. Он смотрит на меня с отчаянием.

– Док, ты меня не бросишь?

– Конечно нет!

День спустя звонит его дочь.

– Что вы ему сказали?

– Что не брошу его.

Когда она спрашивает, что именно я имею в виду, я говорю, что ему нужно, чтобы у него не было болей.

– Почему вы с ним так долго говорите об этом? Человек хочет умереть. Он ждет, что вы сделаете ему инъекцию.

Теперь уже страшно мне. Господи, сделать инъекцию. Что я должен вколоть? Где это можно сделать? Пытаюсь поговорить с Яаарсмой. Он считает, что мы слишком торопимся. «Возможно, это вообще не рак. Туберкулез тоже возможен. Ты же этого не исключаешь».

Сообщаю ему мнение Лангенбаха по поводу рентгеновских снимков. При столь быстром распространении не может быть никаких сомнений.

– Хорошо, – говорит он, – мы с этим согласны, но всё же – почему человек должен уже теперь умереть? У него действительно такие сильные боли? Он же еще передвигается на своем роликовом кресле, сам видел сегодня.

Спрашиваю Яаарсму, кто мы такие, чтобы решать за него? «Единственно, что я знаю, это то, что он хотел бы умереть более или менее мужественно, а не ползти к могиле, скуля, как собака, которую переехали».

– Ну, ты скажешь…

– Но, чёрт возьми, разве не так?

По отношению к смерти мы порой ведем себя как шаловливые школьники, окликаемые на школьном дворе классным руководителем: «Ван Беккюм, ну-ка иди сюда!» Мы, притворяясь обиженными, подмигивая и хихикая, переглядываемся друг с другом: «Я, менеер?»

Иное дело Тёус Боом. Заходить к нему при моей нерешительности становится всё труднее. Когда я вхожу к нему и спрашиваю, как дела, он говорит:

– Паршиво, ты еще долго будешь ждать?

Я говорю, что еще должен обсудить всё с коллегами.

– И когда же наконец ты это сделаешь?

– Уже сегодня, хотя нет, завтра. Завтра у нас еженедельная встреча.

– Что ж, буду надеяться.

Хоть бы меня это никак не касалось, возможно, это всё-таки туберкулез, почему я назначаю эти дурацкие лекарства, ведь, заказывая их в аптеке, я прокладываю лыжню, которая ведет прямо… и почему так быстро, почему всё это лежит на мне? Чувствую, что чем дальше, тем больше теряюсь в запутанном лабиринте.

На следующий день Яаарсма снова высказывается в пользу отсрочки. Скрытая тактика: ему так и так умереть и нам не обжечься. Чтобы он очень уж не отчаивался, Яаарсма предлагает преднизон: «Он сразу же почувствует себя лучше. Иисус тоже всегда прибегал к преднизону. От преднизона и труп запоет, правда, ненадолго. И пусть он побеседует со священником». И в заключение добавляет: «В конце концов, ведь так и не знаешь наверняка, действительно ли у него рак».