Тут Горошин кивнул.

– А классовая борьба пролетариата и буржуазии – это лишь поверхностное явление, за которым стоит борьба разума и темных сил. И чем дальше мысль, «великая идея» от истины, – продолжал Координатор, – Тем сильнее тянется к ней толпа. И в своей примитивной наглости объявляет её исторической закономерностью. Это и есть миф, – продолжал Пер, – Миф, по определению Сореля – Это то, что не имеет смысла, но, оставаясь иррациональным, побуждает к действию.

– Довольно убедительно, – сказал Горошин. – Но ведь и в самом появлении Мифа должна быть какая-то закономерность. Не так ли?

– Может быть. Но в появлении Мифа. А не в том, что какой-то там класс просто исторически призван уничтожить другой. Мы еще об этом поговорим, – свернул Пер свои рассуждения. – Так вот, первыми, кто понял это, – опять продолжал он, – были Кьеркегор, Лебон, Ницше. Ваши Мережковский, Бердяев. Все они увидели, что до сих пор пребывавшая в самом низу толпа, и всё, что могло олицетворять её, врывается в самые верхние слои общества. Но делается это не так, как в эпоху Переселения Народов – извне. А на этот раз – как бы изнутри самого человека, из самых низких его глубин, развратив и обезличив его сознание. И этот прорыв снизу вверх можно сравнить только с новым потопом в послепотопные времена. А в самом человеке всё одухотворенное, высокое стало погружаться всё ниже и ниже, – заключил Пер, внимательно глядя на Горошина.

– И что же? Поголовным изменением сознания вы надеетесь решать проблемы? – спросил Михаил.

– Задача несколько иная, – отозвался Пер. – Не дать уничтожить разумное на Земле. Я говорю о традиционных ценностях. Или о том, что от них осталось. Не дать разрушить мировой порядок, – договорил Пер.

– Ясно, господин Координатор, – сказал Горошин. – Я понял. Это и есть суть того, чем вы занимаетесь. Хотя, я думаю, – не дождавшись ответа, сказал он опять – Что именно

Координаторы более всего разрушают то, что они будто бы должны сохранять, – с заметной долей скепсиса проговорил Горошин. И немного помолчал.

– Еще хотелось бы знать, – снова заговорил он, – Какие именно ценности вы имеете в виду?

– Общепринятые демократические ценности, – с удовольствием заговорил Координатор. – Мы должны быть уверены, что нигде на Земле им ничего не угрожает, что человечество и впредь будет иметь все условия для того, чтобы добиваться успеха любой ценой. Потому что, только успех оправдывает существование самого человека. Никаких изгоев! Никаких неудачников! Только успех! Любой ценой! Мы не можем смириться с тем, что кто-нибудь посмеет нам помешать в этом. А потому необходимы абсолютно прозрачные границы и абсолютная прозрачность процессов, происходящих во всех уголках мира. Мы должны знать, что никто и ничто не угрожает цивилизации, – повторил он.

– Значит, прозрачность вплоть до уничтожения стран и народов, – понял Горошин. А вы не думаете, что такой подход не только помешает вашим успехам любой ценой, но может поставить под сомнение и само существование мира?

Пер посмотрел на Горошина так, будто ему сказали что-то такое, чего он давно ждал. А его гематогеновое пятно засуетилось.

– Они так не думают. – Кто?

– Ну, те, кто наблюдают за развитием процессов во Вселенной.

– А-а. А вы? – прямо спросил Горошин, нисколько не сомневаясь, что Координатор ответит именно так, как он ответил.

– Я тоже так думаю, сказал Пер через паузу. – Уверен, что для этой цели все средства хороши, – убежденно проговорил он.

А Горошин подумал, что вот он, очередной новый миф, и закономерности его возникновения, должно быть, те же, что и у предыдущих.

– Ну, хорошо, – теперь в свою очередь, примирительно сказал Горошин, – Если вы и в самом деле Координатор, вы должны уметь оперировать космическими величинами. И знать или уметь предугадать, что станет с планетой дальше. Так что же? – спросил Горошин.

– Я знаю только то, что происходит сегодня, сейчас. На Пикадилли, на Александр-платц, на платц-Этуаль, на Площади Цветов, и даже на площади Святого Марка. Ваша Виктория – тоже очень интересна. И совсем недавно один мой знакомый, с Александр-платц долго меня расспрашивал, какая она сейчас. Он, будто знал эту площадь раньше. Но, должен сказать, есть еще одна площадь, о которой я ничего не знаю, но очень хотел бы знать. Это Красная Площадь.

– Всё впереди, сказал Горошин, уже увидев приближающегося к скамейке Бурмистрова.

– Всего наилучшего, – сказал Горошину Пер, от которого не ускользнул взгляд, которым полковник посмотрел на Бурмистрова.

Теперь Координатор сидел на своем месте, на скамье напротив.

Горошин кивнул.

– Если я вам буду нужен, – снова заговорил Пер, – Дайте знать человеку в рыжем пиджаке, с собакой. Он иногда помогает мне. Правда, его собака меня не любит, но это потому, что я иногда улетаю. А когда прилетаю, она чувствует нездешний запах. Но это пустяки, – чего-то не договорил он. И Горошин увидел, как поблекли его глаза, и совсем перестало быть заметно пятно, цвета гематогена.

– А где все? – спросил, уже подходя к скамье, Бурмистров.

Горошин развел руками.

– Подойдут, – опять сказал Бурмистров. – Звонила Катерина. Буров будет. Вроде бы откладывается его переезд. Да и некуда. Жилье-то никто не дает, – сообщил Бурмистров, слегка забегая вперед.

Горошин кивнул с пониманием, продолжая вглядываться в прохожих – не свои ли?

Катерина появилась неожиданно, и сразу же спросила – был ли уже Буров. Бурмистров отрицательно покачал головой. Теперь он смотрел на Катерину с удовольствием, что было заметно. Слегка уставшее лицо, наметившаяся синева под глазами, крупные золотые серьги с рубинами, темный брючный костюм, узкие плечи. Улыбка ослепительная, белозубая, новая.

– Ну, что? – наконец спросил Бурмистров. – У него была?

– Целый день с ним. Плохо, – дрогнула она голосом. – Врачи говорят, всё будет зависеть от него самого. Как будет режим соблюдать, – с едва обозначившейся усмешкой посмотрела она на Бурмистрова. – Да он и сам всё знает. Был осколок в легком. А теперь вот, – коротко сказала она, не продолжая. Но и так все знали и про ранение, и про осколок, и про операцию. Теперь, через несколько десятков лет.

– Ясно, – отозвался Горошин, слушая Катерину и не пропуская ни одного слова. А Бурмистров, в очередной раз взглянув на него с пониманием, кивнул.

– Значит, в реанимации, – что-то уточнил для себя Бурмистров, взглянув на Катерину.

– Вчера перевели в общую палату. Говорят, уже можно. Но – тяжелый. Весь в трубках. Только глаза остались. Как лён, – умолкла Катерина. Бурмистров опять кивнул. Он, как и все, знал Катиного мужа, высокого, голубоглазого капитанаартиллериста, за которого она вышла замуж в сорок шестом.

– Может, помочь чем? – спросил Бурмистров, не меняя озабоченного выражения лица.

– Да. Может, помочь? – спросил Горошин.