Вскоре всех пригласили к столу; закричали «горько», заставили нас с Игорем целоваться. Я совсем осмелела, чувствовала себя счастливой, испытывала к Игорю доверие и странную щемящую нежность. Было весело и непринужденно; мы, женщины, непрерывно смеялись ― наши мужчины старались изо всех сил, чтобы «общество» не скучало ― рассказывали смешные истории и анекдоты, главным образом, из жизни кинематографистов. Игорь чаще других овладевал всеобщим вниманием, и меня просто распирало от гордости, что у меня такой красивый, эрудированный и остроумный муж.

Иван Бабынин приготовил новую порцию глинтвейна и, когда нес ее к столу, вдруг споткнулся и опрокинул горячее вино на свой элегантный серый костюм. Поставив кастрюлю на пол, он в одну секунду сбросил с себя всю одежду и радостно закричал, что ожогов нет. Наш испуг сменился хохотом, в особенности когда Иван облачился в костюм Игоря (оказалось, во втором чемодане Игорь привез свои вещи), а тот был на голову выше и шире в плечах. Веселье продолжалось всю ночь, а утром гости заторопились на поезд. Мы с Игорем побежали их провожать. И опять, к моему удивлению, Игорь вскочил в поезд и уже на ходу крикнул мне:

― Так надо! А то опоздаю на съёмки!

И я поплелась домой одна

Так началась наша совместная жизнь.

Я с уважением относилась к ранним отъездам и поздним возвращениям Игоря. Вставала вместе с ним, готовила завтрак, а вечером его всегда ждал ужин из любимой им жареной колбасы «собачья радость», хлеба с маслом и какао ― на большее разнообразие просто не хватало денег. Он был нежен, но без каких-либо признаков страсти, «как будто мы много лет женаты», ― порой с грустью думала я.

Половину зарплаты мне приходилось отдавать родителям. Игорь часто возвращался к «вопросу наших затруднений», просил потерпеть ― с ним вот-вот расплатятся за съемки и за сценарий, уже принятый к производству. Я в этих делах ничего не понимала и верила, но прошла неделя, другая, а ничего не менялось, и когда Игорь, обнимая меня, вновь обещал совсем скоро принести «большие деньги», я стала позволять себе ироническую улыбку.

Мы расписались 18 февраля 1928 года, но я все не решалась представить Игоря родителям. Как объяснить смену «декораций»? Сватался один, а вышла замуж за другого?

Подключила брата Алешу. Было решено всем вместе ― Алеша с Шурой, я с Игорем ― отправиться в Бирюлево на масленицу.

У мамы топилась печь и стояла полная квашня теста для блинов ― она была большая мастерица по этой части. Алеша, по праву старшего рассаживая гостей, устроил так, что мы с Игорем оказались во главе стола. Папа перекрестился, разлил вино по рюмкам и произнес тост «за встречу», а Алексей добавил: «За встречу с новобрачными». Мы с Игорем поднялись, ожидая поздравлений, но вдруг услышали горестный вскрик. Мама уронила тарелку с блинами, тяжело опустилась на лавку и заплакала. Я не знала, куда деваться от стыда, от жалости к маме, и стала просить у нее прощения, что-то лепетать про сложные обстоятельства и еще бог знает что, пока она не успокоилась. Потом все ели блины, похваливали, но никаких «горько» не было, и к этой теме больше не возвращались.

Май в том году был теплый. Как-то вечером мы сидели на лавочке в палисаднике нарсуда среди цветущих сиреней, и Игорь вдруг рассказал, что у него в Ленинграде заявлен патент на изобретение, ― он создал состав на пропитку дерева и фанеры, который делает их огнеупорными. Вот если бы он мог съездить туда и подтолкнуть получение патента, который потом можно будет выгодно продать, то мы просто разбогатели бы. Я удивилась:

― Если твое изобретение ценно, то комитет сам, наверное, передаст его государству, и его оплатят!

― Что ты, ― возразил он, ― это невыгодно! Патент надо сначала выкупить, а затем продать частнику. Я уже вел переговоры с несколькими предпринимателями, выпускающими фанеру. Они готовы купить, но с патентом. А за него берут пошлины пятьсот рублей!

― И что же делать? ― спросила я.

― Не знаю, ― сказал Игорь и тяжело вздохнул. ― На студии каждый день обещают заплатить, и сценарий принят, а денег, говорят, у них пока нет, ― и в задумчивости опустил голову.

Я поглядела на него с иронической улыбкой, но он этого не заметил, продолжая смотреть куда-то в темноту. Мы долго сидели молча. Вдруг он поднял голову. Его большие голубые глаза ярко заблестели в свете луны. Схватил за руку:

― А ты ведь можешь помочь!

― Да? И каким же образом?

― Дай мне на три дня пятьсот рублей из казенных.

У меня перехватило дыхание.

― Ты ездишь за марками раз в неделю, а я за это время обернусь.

― Ты с ума сошел! ― закричала я и, вырвав руку из цепких длинных пальцев, убежала домой .

Он вернулся в комнату, когда я уже лежала в постели. Увидев подушку и одеяло на полу, сразу все понял и опустился на колени у моих ног:

― Прости, прости меня! Это была шальная мысль, я знаю, знаю ― не то что сказать, но даже подумать так не имел права... Прости! Только не прогоняй... Я тебя люблю больше жизни!

С кем я связала свою судьбу! Мы разные, разные, думала я.

Умоляющий шепот все не смолкал.

А если моя обязанность перевоспитать его, выбить всякие шальные помыслы, заставить заняться делом, полученной специальностью и бросить это кино, несомненно, оказывающее на него дурное влияние?!

Эта мысль постепенно овладела мной, я смягчилась, отошла и с удовольствием потрепала роскошную шевелюру на склоненной долу голове. Он понял, что прощен, обрадовался как ребенок, прильнул ко мне и крепко обнял .

Утро провели весело и дружно. Игорь сказал, что не поедет, как обычно, в Москву, а займется своими бумагами и уборкой комнаты. Я работала внизу, он приготовил на плитке обед и в перерыв пригласил подняться наверх. Я вошла в комнату и была наповал сражена чистотой, порядком, сервировкой. В китайской вазе, вместо увядших хризантем, красовался огромный букет разноцветных тюльпанов.

Идея перевоспитания захватила меня; я с наслаждением съела обед и, сытая, с правом взрослого и умного человека начала убеждать своего мужа в необходимости заняться настоящим делом. Например, пойти работать по специальности, а кино ― бросить, совсем, навсегда. Он учился на инженера, а не на артиста, к тому же без обучения этому искусству в наше время далеко не продвинешься.

― Тебя используют в кино только как типаж, а годы идут. Ты забудешь все, что учил в институте, потеряешь квалификацию!

Я распалилась и говорила долго; он то согласно кивал головой, слушая мои доводы, то вскакивал и начинал ходить по комнате, то опускался на колени и, молитвенно глядя на меня, шептал:

― Как же ты права... Ты моя умница! Как же я тебя люблю ... Я знаю, я верю, ты возродишь меня!