Очевидность большого несчастья, произошедшего с Арсением, так подействовала на княгиню Елену Михайловну, что она сразу же слегла с приступом давно уже мучившей ее сердечной болезни. Оказалось, что все время, пока подолгу оставаясь одна, без мужа, участвовавшего в суворовских походах, она поддерживаемая ответственностью за дом и за детей, перемогала недуг и боролась с ним, болезнь только крепла и теперь воспользовавшись оглушением, решила отомстить и без того надломленной горем женщине.

Елена Михайловна лежала в большой, затянутой штофом спальне, на широкой кровати под шелковым балдахином — лежала неподвижная, без кровинки в лице, с закрытыми глазами. И если размыкала она веки и собирала силы, то только для того, чтобы подозвать старшую дочь, неизменно сидевшую при ней и спросить, не нашли ли, наконец, Арсения.

Узнав же, что никаких новостей нет, она снова закрывала глаза, и как легла на спину с самого начала, так и оставалась, не шевелясь и не меняя положения. Только изредка слезинка скатывалась по ее бледным щекам из-под опущенных, посиневших век.

За доктором послали сразу же — но ехать ему предстояло далеко, аж из самого Белозерска, так что никто и не надеялся, что приедет он быстро. День клонился к концу, в ночь по темным лесам — кто ж поедет? Дай Бог, чтобы поутру только тронулся. А раз так — жди медикуса с наукой его только к закату следующего дня.

Монахиня Сергия неустанно ухаживала за княгиней, но и она порой не могла сказать наверняка, в памяти та или нет, страдает ли, сознает ли окружающее или впала в светлое, бесчувственное забытье. Казалось, что предсмертные муки не так уж и далеки, но едва заметное колебание гофрированной оторочки пеньюара, в который переодели Елену Михайловну и все те же редкие слезинки, скатывавшиеся из глаз, позволяли надеяться, что жизнь еще теплится в супруге Федора Ивановича.

Сам князь Прозоровский, пробыв у постели жены с час, не выдержал — несмотря на все уговоры поберечь силы он все же сам решил возглавить поиски своего приемного сына, и с Ермилой и многими слугами отправился обратно в лес.

Однако, уже стемнело, а Арсения так и не нашли. Измученная всеми событиями минувшего дня, Лиза едва держалась на ногах, и матушка Сергия настояла на том, чтобы девушка немедленно отправилась к себе и легла спать под опекой бабушки Пелагеи. Она уверила княжну, что с матушкой ее ничего уж хуже не случится, а если, не приведи Господь, что и сделается, она обязательно разбудит Лизу или пошлет за ней.

Физически ощущая густоту воздуха и свинцовую тяжесть ночи, опустившейся ей на плечи, Лиза вышла во двор — его необходимо было пересечь, чтобы попасть в часть дома, где находились их с Аннушкой комнаты.

Все вокруг пугало молодую княжну — от случившегося в том не было странности. Казалось, сама ночь насыщена угрозами и непонятными опасностями. Все строения вокруг, знакомые с детских лет, представлялись теперь Лизе враждебными, скрывавшими тайного врага, который следил за каждым ее движением.

Вдалеке мяукнула кошка. Сорвавшись, Лиза бросилась бежать и сразу же остановилась, ощущая робость. Ей хотелось, как можно скорее оказаться в своих комнатах и укрыться в объятиях старой и доброй няни. Но прежде, чем желание ее исполнится, она должна решиться пересечь двор.

Перекрестившись и мысленно воззвав к Богородице, Лиза сделала еще несколько шагов в темноте. Но ее сразу захватило ощущение, что кто-то подкарауливает ее, спрятавшись совсем рядом. И не успела еще толком Лиза осознать пришедшее ей предупреждение, чьи-то руки обхватили ее сзади. Их сила была невероятна, непреодолима. Они казались девушке двумя обжигающими змеями, которые пытались обвиться вокруг нее и задушить.

На дворе было так темно, что она ничего не могла разглядеть. Внезапно охвативший Лизу ужас оказался столь силен, что она не могла выдавить из своего горла ни единого звука, она не могла закричать, позвать на помощь.

И в то же время стиснувшиеся ее руки рождали в ней самой странные ощущения — она была уверена, что это не были руки мужчины. Они были теплыми, женственными, мягкими.

Таким же мягким оказался и голос, который что-то шептал ей на ухо — но она не могла понять, что, потому что не понимала языка. Но несмотря на всю приятность свою, голос этот вызывал в Лизе чувство страха и отвращения, настолько сильное, что она потеряла бы сознание, если бы не вспышка молнии, которая осветила двор. Лиза вздрогнула — совершенно явно начиналась гроза, столь редкая по осени на Белозерье. Эта вспышка позволила Лизе узнать лицо, оказавшееся совсем рядом с ней. Это было лицо мадам де Бодрикур.

— Это Вы, Вы… — выдавила из себя Лиза, отступая: — Почему Вы напугали меня?

— Я напугала Вас? — француженка пожала плечами, — да отчего же? Моя дорогая, я ждала Вас, чтобы утешить и вселить в Вас надежду. Вы же шли столь поглощенная своими мыслями, что мне пришлось остановить Вас.

— Тогда прошу извинить меня, — холодно отвечала ей Лиза: — все это просто ребячество. Мой брат пропал, моя матушка при смерти. Мой отец все еще не вернулся из глуши лесов, а Вы веселитесь, мадам, как Вам не совестно?

— Мне совестно? — усмехнулась Жюльетта, и в усмешке ее послышалась что-то зловещее: — мне незнакомо, что такое…Как Вы сказали, Лиз? Совесть? Я не понимаю, о чем Вы говорите, разве Вы не уяснили до сих пор?

— А что я должна была уяснить? — Лиза попыталась сделать несколько шагов, но ноги ее казалось, налились свинцом и отказывались слушаться. Сердце продолжало дико колотиться, и чтобы прийти в себя и успокоиться, она несколько раз вдохнула в себя сырой ночной воздух и закашлялась. Она ощущала себя на грани обморока и не находила никакой опоры вокруг, на которую хотя бы можно было опереться.

Все усиливающееся чувства ужасающего страха парализовало девушку. Лицо Жюльетты снова исчезло во тьме. Потом же кто-то приоткрыл в сенях дверь — неяркий свет огня, горевший внутри, проник в образовавшуюся щелку и достигнув их обоих, бросил на них отблеск.

Усиливаясь с невероятной быстротой, ветер раздувал тучи, в просветах стали появляться тусклые звезды. Время от времени белые вспышки молний проносились над ними, а вдалеке от тех болот, где остался Арсений и где до сих пор, вероятно, разыскивали его князь Федор Иванович и Ермила, доносились глухое рокотание грома и вой волков.

Белоснежное лицо Жюльетты по-прежнему нависало над Лизой, но теперь оно казалось, утратило всякую человечность. Белизна его становилась все более и более яркой, пока наконец, не стала светиться изнутри каким-то неестественным ослепительным светом. Лиза ахнула и пошатнулась.

Сумеречный огонь огромных черных с золотым отливом глаз также становился все ярче и насыщался невероятной силой, которая держала несчастную девушку в своей власти, не выпуская и не давая возможности избегнуть колдовского очарования.

— Ты не сердишься на меня, девочка моя? — произнесла Жюльетта изменившимся голосом, — ты отдаляешься от меня, я это чувствую. Но почему? Чем я обидела тебя, моя несравненная? Одна твоя улыбка для меня драгоценнее всех сокровищ мира, моя дивная, моя прекрасная. Как я ждала тебя! Как же долго я ждала тебя! Как я тебя люблю… руки Жюльетты обвили шею Лизы, француженка улыбнулась. Ее зубы блестели как жемчуг, но между ними Лиза с ужасом увидела мелькнувший длинный змеиный язык, раздвоенный на конце. Она совсем не шевелила губами, слова Жюльетты доносились откуда-то издали, словно приносимые ветром. Лиза ощутила, как все тело ее похолодело и по нему поползли мурашки. Она совершенно отчетливо видела языки пламени, танцующие вокруг прекрасной головы мадам де Бодрикур, сливающиеся и мерцающие на фоне ночи.