уплаты долга. Но его беспокоило, что Хесусита, после нескольких месяцев пылкой любви, вдруг перестала выходить на свидания. Днем она тоже нигде не появлялась. Омонте в нерешительности помедлил и прошелся несколько раз перед домом. На верхнем балконе ему почудилась внушительная фигура почтенного кабальеро. Убоявшись, он обогнул квартал и притаился на углу. Все было спокойно, и он снова направился к дому.

И тут в дверях появилась Хесусита! Омонте в восторге бросился к ней, хотя девушка делала ему какие-то знаки. Он был уже совсем рядом, как вдруг Хесусита исчезла, и вместо нее чудом возник сам Обандо-отец, а за его спиной — Обандо, старший сын.

Омонте понял, что попал в засаду.

Он круто повернул кругом и ускорил шаг, но оба кабальеро бросились вдогонку.

— Эй, чоло вонючий! Стой, сукин сын!

Омонте остановился и решил встретить опасность лицом к лицу. Сеньор Обандо, с ощетинившимися от ярости усами, грозил ему палкой. Их немедленно окружила кольцом толпа индейцев. Схватив Омонте за лацкан пиджака, старый Обандо кричал:

— А, пащенок! Я научу тебя, как оскорблять мой дом! Да я тебя ногами затопчу!

Он не затоптал его ногами, но раза два стукнул палкой. Отвечать тем же такому знатному сеньору было невозможно, и Омонте, растолкав индейцев, пустился наутек, преследуемый Обандо-сыном, который награждал его пинками в зад и громко кричал:

— Хватайте его! Хватайте!..

Крики и топот становились все громче… К счастью, преследователь, оступившись, упал в яму. Омонте свернул за угол и убежал, оставив на поле битвы шляпу, которую отец и сын Обандо унесли в качестве военного трофея.

Весь в поту, едва отдышавшись, Омонте отправился уплатить долг дона Никасио, как вдруг на пустынной улочке, озаренной бледным светом, лившимся из окоп чичерии Тустун-сики, он столкнулся с Хуску-пунью и Кадимой, беспечно наигрывающими один на гитаре, другой на чаранго[15]. Дружки затащили его в чичерию. Несколько веселых чол, среди которых выделялась красавица Хосефа, праздновали день рождения ее брата. В углу компания пьяных пыталась успокоить какого-то здоровенного кривого сапожника, а тот орал во все горло, рассуждая на отвлеченные темы.

Кадима запел, аккомпанируя себе на гитаре:

Я почти в тебя влюбился,

и почти влюбилась ты,

на тебе почти женился,

слава богу, лишь почти.

Омонте все больше возбуждался и от выпитой чичи, и от мыслей о полученной трепке. Вдруг он вспомнил о двух сотнях боливиано дяди Никасио. Он вытащил из кармана двадцать.

— Два кувшина чичи, — сказал он громко, чтобы его услыхала Хосефа, и расплатился.

Кадима тут же воспользовался случаем и попросил у Омонте двадцать боливиано в долг. Делать было нечего, пришлось дать.

Кривой сапожник хриплым голосом выкрикивал здравицы в честь Алонсо[16], но, не встречая поддержки, полез с кулаками на Кадиму, продолжая орать:

— Да здравствует Алонсо, говорят тебе! Да здравствует Алонсо, черт побери!

Однако Кадима был либералом и тоже не ударил лицом в грязь.

— Да здравствует Пандо[17], так-перетак! — крикнул он.

Ударом кулака сапожник уложил пандиста на скамью. Чолы с визгом заметались по комнате, их юбки кружились разноцветным вихрем. Сапожник, в свою очередь, рухнул под кулаком Омонте, но был настолько пьян, что тут же заснул подле своего кувшина.

Захмелевшая Хосефа вступилась за свалившегося на пол сапожника, внезапно почувствовав ненависть к Сенону. Из ее прелестного ротика вырывались пронзительные вопли:

— Вот всегда так! Всегда лезет не в свое дело этот нахал чумазый!

Сенон возмутился, уловив отвращение в глазах красавицы, и крикнул:

— Эй, ты! Заткнись, вшивая красотка!

Вся вспыхнув, Хосефа так и затряслась от гнева, даже подвески зазвенели у нее в ушах.

— Что ты сказал? Что вы сказали?

Сдвинув набекрень шляпу, уперев одну руку в бок, а другой схватив стакан с чичей, она выступила вперед и, подойдя к Сенону, — бац! — выплеснула ему всю чичу в лицо.

В тот же миг вскочил брат Хосефы, грозя кулаками и крича во всю глотку:

— Это кто здесь вшивый, сукин ты сын! Кто?

Не дожидаясь ответа, он ударил Омонте ногой в живот, а потом пустил в ход и кулаки. Захваченный врасплох, Омонте попятился в дальний угол. Из общего шума вырывались пронзительные вопли женщин.

Омонте утер нос тыльной стороной руки и подошел к обидчику.

— Эй, ты, ублюдок, это был предательский удар. Выходи на улицу, если ты мужчина!

— Вот и выйду!

Толкаясь и крича, все высыпали на улицу, едва освещенную падавшим из окон светом. Противники встали лицом к лицу, и завязалась драка. Они то колотили друг друга ногами, то, хрипя и задыхаясь, сплетались в один клубок, то, расцепившись, снова дрались ногами. Но вот Омонте оступился и упал на землю под зарешеченным окном. Его противник изо всех сил ударил его два раза ногой в бок.

— Не бей лежачего, свинья!

Омонте увидел над собой Кадиму — он отбивался от чол, грозивших ему зажатыми в кулаках камнями. Омонте удалось встать. Цепляясь рукой за решетку, он нанес своему врагу страшный удар ногой в пах.

Чоло захрипел и свалился как подкошенный.

Из чичерии притащили свечу. В лучах бледного света желтое лицо чоло стало страшно.

— Видать, кончился! Помогите!

— Иисус, Мария и святой Иосиф! Помогите!

Хосефа вцепилась в куртку Сенона, она охрипла от крика и могла только шептать:

— Убийца, убийца…

Кадима отшвырнул ее в сторону.

— Беги, беги!.. — крикнул он Сенону. — Скорее, туда…

Уже слышались свистки полицейских и топот копыт конного патруля.

— Сюда, сюда, братец… Удружил ты красавчику. Ему больница, а тебе тюрьма, дело верное.

Омонте, обливаясь потом и кровью, в перепачканной рубашке и изодранной куртке, помчался по улице, свернул на другую и вскоре очутился в доме дона Никасио.

Он зажег свечу и произвел учет своего личного имущества и своих потерь. Жалко было порванной одежды, потерянной шляпы и растраченных сорока боливиано из дядиных денег. Однако он быстро сообразил: «Тюрьма — что за сорок, что за двести. А потом, сам-то он хорош, сундучок с серебром зацапал…»

Кочабамба — чистая, ясноокая женщина на ложе из зеленой люцерны. Безмятежная, неизменная и ласковая, как мать.

Оруро влечет к себе, как разукрашенная порочная девка… Оруро… Оруро…

Сенон Омонте купил в магазине Гердеса кожаные гетры, переметные сумы, несколько коробок сардин, шарф, шляпу, непромокаемое пончо, перочинный нож (все это его брат Хосе-Пепе уступил ему по своей цене) и на третий день после происшествия, ранним утром уселся на мула и с погонщиками каравана, везущего резину, отправился в Оруро.

Взошло солнце, и Тунари, голубая