— Уэнделл Джонсон и Мэтт Кори. Что делают эти два отважных американских солдата тут, на рисовом поле? Не нашли более интересного занятия у себя дома?

Не нашли! Скажешь тоже, дерьмо собачье!

Он прокричал это лишь мысленно, потому что уже изведал на собственной шкуре, чего стоит у этих людей каждое произнесенное вслух слово.

Партизан — худощавый человек неопределенного возраста, с маленькими, глубоко посаженными глазами, чуть выше среднего роста — говорил на хорошем английском, подпорченном лишь гортанным произношением.

Прошло уже какое-то время

сколько?

с тех пор, как его взвод уничтожила внезапная атака вьетконговцев. Погибли все, кроме них двоих. И сразу же начались тяжелые испытания — бесконечные перемещения, комары, изнурительные переходы, когда лишь огромным усилием воли давался каждый следующий шаг, еще один, еще…

И побои.

Время от времени им встречались военные группировки. Люди с совершенно одинаковыми лицами везли оружие и боеприпасы на велосипедах по тропинкам, почти неразличимым среди буйной растительности.

Это были единственные моменты облегчения

Куда нас ведут, Мэтт?

Не знаю.

Как по-твоему, где мы?

Понятия не имею, но выкрутимся, Уэн, не волнуйся.

и отдыха.

Вода, благословенная вода, которая льется всюду, стоит лишь повернуть кран, здесь, на этой земле, превращалась в райское блаженство, и тюремщики отцеживали ее с садистским наслаждением.

Человек с красной повязкой не ждал ответа. Знал, что не получит.

— Мне очень жаль, что твои товарищи погибли.

— Не верю, — вырвалось у него, и он сразу же напрягся, ожидая в ответ удара.

Но на лице вьетконговца появилась улыбка, и только насмешливый блеск в глазах выдавал злость. Он молча закурил сигарету. Потом ответил спокойно, голосом, звучавшим на удивление искренне:

— Ошибаешься. Мне и в самом деле хотелось бы, чтобы вы все остались живы. Все.

Он произнес это тем же тоном, каким сказал вчера: «Не беспокойся, капрал, сейчас мы вылечим тебя…’’ — после чего спокойно всадил пулю в голову Сиду Марголину, лежавшему на земле, раненому в плечо и стонавшему от боли.

Откуда-то сзади донесся скрежет радиоприемника. Появился другой партизан, намного моложе, и о чем-то быстро переговорил со своим начальником на непонятном языке этой страны, который он вряд ли когда-нибудь освоит.

Начальник снова обернулся к нему:

— Сегодняшний день обещает быть довольно веселым.

И присел перед ним на корточки, желая получше рассмотреть его.

— Ожидаем воздушный налет. Они бывают каждый день. А сегодняшний будет в нашей зоне.

И тут он понял. Одни люди шли на войну, потому что их обязали пойти. Другие считали это своим долгом. Человек с красной повязкой воевал потому, что это доставляло ему удовольствие. Когда война закончится, он, наверное, придумает новую, быть может, только свою собственную, лишь бы по-прежнему воевать.

И убивать.

При этой мысли на лице у него появилось выражение, которое вьетконговец истолковал неверно.

— Что, удивляешься, солдат? Думаешь, желтые обезьяны, чарли, как вы нас называете, не способны заниматься разведкой?

Он ласково, с насмешкой похлопал его по щеке:

— А вот и умеем. И сегодня тебе предоставится случай понять, за кого воюешь.

Он резко поднялся, сделав какой-то жест. Тотчас четверо солдат с автоматами Калашникова и ружьями подбежали и окружили их, взяв на прицел. Подошел еще один и, сняв наручники, резким жестом приказал встать.

Командир указал на тропинку:

— Сюда. Быстро и тихо.

Их грубо подтолкнули. Несколько минут они почти бежали и остановились у обширной песчаной поляны, по одну сторону которой тянулась плантация каучуковых деревьев, посаженных настолько ровно, что среди буйствующей вокруг растительности это выглядело какой-то особой прихотью природы.

Их с товарищем развели в разные стороны и привязали к деревьям почти на противоположных концах поляны. Потом ему связали руки и заткнули кляпом рот.

Та же судьба ждала и его товарища, который лишь за невольный протестующий жест получил прикладом по спине.

Человек с красной повязкой подошел и заговорил с лицемерным видом.

— Вы с такой легкостью используете его, но хорошо бы и на себе испытать, как он действует, этот напалм. Мои люди уже давно познакомились с ним…

Он указал куда-то в небо:

— Самолеты прилетят оттуда, американский солдат.

И повесил ему на шею, через голову, удостоверение личности. Потом повернулся и ушел, за ним последовали и все остальные партизаны, молчавшие все это время так, как только они умеют молчать.

Они с товарищем остались одни, глядя издали друг на друга и задаваясь вопросами, зачем, что и когда. Потом из-за деревьев послышался шум авиационного двигателя, и, как по волшебству, появился «Сессна L-19 Бёрд Дог», который явно разведывал обстановку и потому шел низко. Он уже пролетел мимо, как вдруг сделал вираж и опустился еще ниже, настолько, что в кабине можно было рассмотреть два силуэта. Затем, продемонстрировав свое мастерство, пилот увел самолет в том направлении, откуда прилетел.

Время тянулось, он обливался потом, как вдруг раздался характерный свистящий звук, и над просекой на огромной скорости пронеслись два «Фантома». И тотчас — ослепительная вспышка. Он видел, как она росла, ширилась и превратилась в танцующую лавину пламени, которая, поглощая все на своем пути, подкатила к просеке и охватила…

— …полностью моего товарища, Бен. Она буквально испепелила его. Я оказался дальше, и меня лишь окатило жаром, но таким… Сам видишь, что от меня осталось. Не знаю, как я спасся. И не знаю, сколько времени пролежал там, пока не подоспела помощь. У меня очень путаные воспоминания. Помню только, что очнулся в госпитале, весь в бинтах, с иголками в венах. Думаю, никто никогда не испытывал такую боль, какую вытерпел я за эти несколько месяцев.

Он помолчал. Бен понял — чтобы он осознал сказанное. Или чтобы приготовился к дальнейшему.

— Вьетконговцы использовали нас как живой щит. А те, кто прилетал на разведку, видели нас. Знали, что мы там, привязаны к деревьям. И все равно сбросили напалм.

Бен посмотрел на кончики своих ботинок. Что бы он ни сказал сейчас по поводу услышанного, все прозвучало бы бессмысленно.