Стало понятно, почему он предпочитал путешествовать на своих двоих. Не от нищеты. Таризио не был уже бродячим плотником и дрянным скрипачом-любителем (у него плохо двигался мизинец левой руки), способным разве что заработать на кусок хлеба игрой на деревенских танцульках. Нет, деньги у него водились, просто все они тратились на скрипки. Сперва на дешевые — их он обменивал сельским и монастырским музыкантам в Италии на невесть как попавшие к ним инструменты великих мастеров. Таризио предлагал новую, со струнами, хоть сейчас бери и играй, скрипку взамен запущенной, с трещинами, работы Страдивари — и они соглашались, не понимая, что вместо лампы с джинном внутри получают натертый до блеска, но пустой сосуд. Ну а когда коллекция Таризио разрослась, он все равно не тратил ничего на себя, потому что стал покупать такие инструменты, к которым у него лежала душа.

Постепенно итальянец стал приходить прямиком к Вийому: тот был особенно щедр, потому что острее прочих нуждался в инструментах. Вийом был не просто торговцем и даже не просто копиистом — лучшим в мире копиистом, он это твердо знал, — но и ученым, исследователем, экспериментатором. Он разобрал и снова собрал столько этих скрипок, альтов и виолончелей, что, казалось ему, знал, как звучит каждый кусочек дерева и каждый капилляр в каждом кусочке. Инструменты Вийома брали призы на выставках, четыре года назад он получил и орден Почетного легиона; но все же чего-то не хватало. Умом француз понимал все секреты Страдивари и Гварнери и был почти уверен, что лет через сорок-пятьдесят его копии зазвучат не хуже оригиналов. Почти — потому что было в кремонских скрипках нечто, сопротивлявшееся научному подходу.

Интерес Таризио к творениям мастеров из Кремоны был иного свойства. Правильнее было бы назвать его одержимостью.

Вийом видел перед собою не тоскливый январский пейзаж, разматывавшийся за окном вагона, а смуглую физиономию Таризио, в красках повествовавшего, как он раздобыл у испанской вдовы виолончель Страдивари. Увидав однажды в мастерской у Шано нижнюю деку этой виолончели, он уговорил француза продать ее за тысячу франков и стал выспрашивать, где тот ее взял. Шано объяснил, что увидал деку в витрине у мадридского мастера Ортеги и приобрел ее, всю в трещинах, франков за сорок. Ортега, оказалось, «отремонтировал» — идиот! — виолончель для местной богатой вдовы: просто приделал свою верхнюю деку к шедевру Страдивари. Не мешкая, Таризио отправился в Мадрид, разыскал вдову и взял ее измором, вымолив наконец инструмент за четыре тысячи франков. Когда он вез виолончель морем в Париж, мечтая воссоединить ее с варварски отторгнутой верхней декой, налетела буря и корабль чуть не пошел ко дну. «Представьте, испанская виолончель могла быть утрачена навсегда!» — восклицал Таризио с полными ужаса глазами, рассказывая эту историю Вийому. Ему, кажется, в голову не приходило, что и сам он мог пропасть с виолончелью.

И вот теперь Таризио мертв. Умер еще в октябре, но Вийом только позавчера получил об этом известие. Да что Вийом, — как рассказал французу его информатор, даже соседи Таризио несколько дней не ведали, что он скончался: к себе на чердак он никого не пускал. Дверь взломали, только когда почувствовали запах и вспомнили, что в дом этот нелюдимый чудак вошел — а вот выходить-то давно не выходит. Говорят, Таризио и мертвый прижимал к груди две скрипки.

Одно хорошо — кажется, Вийом первым в Париже узнал о печальном событии, а значит, до коллекции миланского маньяка вряд ли кто-то добрался. И Вийом, собрав все деньги, которые не были вложены у него в товар и материалы, ринулся на вокзал.

Коллекцию Таризио он мог только воображать. Итальянец много лет дразнил его одной скрипкой Страдивари: она, мол, будто вчера закончена — никто на ней еще не играл, так что на лаке, нанесенном рукою мастера, ни царапинки! Уж сколько раз уговаривали чудака привезти этот инструмент в Париж, а он все увиливал, так что скрипку прозвали «Мессией» из-за напрасного ожидания. Наверняка она припрятана где-то в Милане. Интересно, кто наследник Таризио. Если невежда-плотник, он мог уже и распродать скрипки каким-нибудь кретинам, чтобы те играли на свадьбах. При одной мысли об этом Вийом сжимает свои увесистые кулаки и покрывается крупным потом. Да и где искать этого наследника? Но не сесть на первый же поезд в Италию Вийом просто не мог: слишком высоки ставки.

На миланском вокзале, отбившись от носильщиков, пытавшихся выхватить у него маленький саквояж, француз нанял фиакр (или как их тут называют — впрочем, какая разница!) и потребовал везти его — как можно скорее! — на Виа Леньяно. В доме с пилястрами из серого камня Вийом, забыв об одышке, взлетел на шестой этаж, под самую крышу, — и столкнулся лицом к лицу с одетым во все черное усачом, как раз закрывавшим за собой дверь.

— Таризио! — выдохнул Вийом; он все-таки запыхался, как же иначе.

— Си, си, Таризио, — отвечал черный человек спокойно.

— Это ваше имя? — поразился Вийом. Он плохо говорил по-итальянски, но незнакомец понял его и кивнул, с нескрываемым удивлением разглядывая потного, встревоженного, но дорого одетого иностранца.

— Вы брат Луиджи Таризио?

— Племянник. Фабрицио, меня зовут Фабрицио.

Вийом запоздало стащил с головы шляпу.

— Я сожалею о смерти вашего дяди. Мы, я… его друг из Парижа. Тоже… люблю скрипки, как он.

— Скрипки, здесь полно скрипок. Кругом одни скрипки. Мы даже не знали, что дядя Луиджи так ими увлекался, — прямодушно отвечал Фабрицио. Сердце Вийома учащенно забилось: полно скрипок? Прямо здесь?

— Хотите посмотреть? — предложил итальянец, разом исполняя самые смелые мечты парижского гостя. Вийом только и мог кивнуть. Он ожидал какого-нибудь подвоха: такое везение, знал он по долгому опыту, чревато было разочарованием.

Но подвоха не было.

— Вот на этой кровати умер дядя Луиджи, — указал рукой итальянец, снова открыв дверь. Кровать было видно от входа: иначе как каморкой жилище покойного было не назвать. Но, может быть, комната лишь казалась маленькой из-за обилия инструментов, занимавших все стены и все свободное пространство на полу, так что к кровати надо было осторожно пробираться меж ними. Потрясенный Вийом окаменел на пороге. Его брутальная физиономия выражала тихий религиозный экстаз.

— Прошу вас, заходите. Я приходил, чтобы прикинуть, как все это вывозить. Надо ведь освободить комнату, а то хозяин требует плату, — объяснял Фабрицио все с тем же спокойным простодушием. — Здесь за одну ездку не управиться. И надо еще придумать, куда их девать. Наверное, отвезем в деревню.

— Вы… — Вийом не знал, как по-итальянски сказать «наследник». — Теперь эти скрипки ваши?

— Мои и моего брата. Мы ближайшие родственники Луиджи. Он не был женат, как вы, возможно, знаете.

— Можно я посмотрю на скрипки? Возможно, я смогу помочь вам… купить какие-то из них.

— Да-да, конечно, смотрите, я подожду.

Прислонившись к притолоке, он пропустил Вийома в комнату. В первом же футляре, который Вийом открыл наугад, оказалась скрипка Страдивари, явно относившаяся к лучшему периоду его работы. В двух следующих покоились инструменты Гваданьини. В углу, накрытые рогожей, притулились две виолончели Страдивари. Вийом еле сдерживался, чтобы не закричать от радости. Он был деловой человек и понимал, что теперь нельзя все испортить излишним энтузиазмом.