Так все и вышло. И вот теперь, когда у Паоло не осталось уже отцовских скрипок и даже рабочие инструменты знаменитого лютьера готовы были к отправке в Казале, Коцио вдруг вспомнил, что Гваданьини тогда наговорил ему про дьявола. Может быть, зря граф пропустил слова старика мимо ушей?

Коцио не отличался ни излишней набожностью, ни мнительностью, но заподозрить, что дело нечисто, было слишком легко. Почему никто из мастеров так и не смог скопировать звук инструментов Страдивари? Как ему удалось сохранить твердую руку до 95 лет, ведь он работал до самой смерти — ни одному другому лютьеру не удавалось ничего подобного? Почему ни один из сыновей не унаследовал его дар? Как удалось столяру, пусть и очень хорошему, победить всех мастеров в округе, если он даже не учился у кремонского патриарха, Николо Амати?

«Какой-то бред из времен инквизиции, — думал Коцио, в раздражении расхаживая по кабинету. — Не могу же я относиться к этому серьезно. Но тогда почему мне совсем не хочется вступать во владение тем, что купил в Кремоне мануфактурщик?»

В надежде стряхнуть наваждение граф решительно встал и направился в специальную комнату, в которой год назад приказал построить вдоль стен шкафы для инструментов. Грубо схватив за шейку первую попавшуюся скрипку Страдивари — плосковатую, покрытую коричневым лаком с красным отливом, инкрустированную вдоль уса контрастными зубчиками, — он рванул дверь шкафа со смычками, выхватил один и торопливо настроился; чтобы развеять дьявольщину, фуга из Первой скрипичной сонаты Баха подходила как нельзя лучше. Ударил по струнам, ошибся, упрямо мотнул головой, начал снова — сбился. «Нельзя играть, когда так злишься», — остановил он себя здравой мыслью. Опустил смычок, глубоко вдохнул, выдохнул, подложил кружевной платок под скрипку, безошибочно сыграл пять тактов — и едва подавил острое желание зашвырнуть инструмент в угол. Это не музыка: звуки вываливались из коричневой скрипки вкривь и вкось, неуклюжие, словно сыгранные слепым уличным музыкантом на кривобокой коробке с негодными струнами.

Игнацио выбрал другую скрипку уже более тщательно. Но все повторилось: невыносимый для чувствительного графского уха визг и скрежет вместо упорядоченной саксонской гармонии. Что за чертовщина! Он будто в одночасье разучился играть! Вернув «страдивари» на место, Коцио потянулся за испытанным инструментом работы Гваданьини, который предпочитал до покупки кремонского наследства. И музыка полилась привычно, умиротворяюще. Но радости не принесла.

Назло всему Коцио доиграл фугу, убрал инструмент в шкаф и, даже не закрыв створки, быстро вышел из своего хранилища, кликнул слугу и велел седлать коня. Ему нужно было проветриться.

На пороге нового, девятнадцатого века граф окончательно забросит свою коллекцию инструментов ради менее беспокойного увлечения: истории родного города. Скрипки, альты, виолончели и гитары Коцио отправит в Милан, к старому другу, Карло Карли. Граф вполне разумно объяснит ему, что в окрестностях Казале стало небезопасно: там теперь постоянно рыщут то французы, то австрийцы, то даже русские этого дикаря Суворова. К тому времени пройдет двадцать лет с того дня, как он в последний раз пытался играть на скрипке Страдивари.

Одну из этих скрипок Карли, банкир, меценат и музыкант, в 1817 году без всяких усилий убедит графа продать виртуозу по имени Никколо Паганини. А все прочие, включая и ту, коричневую, с инкрустацией вдоль уса, еще через семь лет купит одержимый Луиджи Таризио. Граф Игнацио Алессандро Коцио ди Салабуэ не будет скучать по ним ни дня.

«Впал в детство» — так Иван Штарк определял свою нынешнюю жизнь. С тех пор как Софья Добродеева окончательно водворилась в его квартире на проспекте Мира, у него не было никакого желания ни искать работу, ни видеть кого-либо из друзей и знакомых. Как в юности, когда они учились в Свердловском художественном училище, Иван и Софья стали часто ходить на этюды. Она, последние двадцать лет прожившая в Бостоне и никогда не бросавшая своего ремесла, писала быстро, уверенно, безошибочно схватывая настроение момента. Он, забросивший живопись почти четверть века назад и все последние годы трудившийся в банке на ниве нетрадиционных инвестиций, вспоминал утраченный навык. Софье на удивление, вспоминал быстро. В училище у него был свой стиль — немного детский, хрупкий, мягкий. Его легко было принять за неумение или бездарность; иные и принимали. Теперь, почти в сорок лет, Штарку было все равно, что о нем подумают, и некоторая наивность его манеры казалась уместной, даже современной. Незнакомый с Иваном профессионал мог бы даже назвать ее расчетливой. Софья, всегда заканчивавшая работу первой, складывала этюдник и любовалась им. «Зря ты тогда бросил», — часто говорила она. Штарк списывал это на их новообретенный уют и Софьину беременность, пока еще незаметную внешне.

Как-то за ними увязалась дочь Штарка, Ира. В тринадцать поздновато начинать занятия живописью, но у нее оказался точный глаз и хорошее чувство цвета. Софье было не лень возиться с ней, и казалось, что неприкаянная прежде Ирка наконец обнаружила занятие по душе.

Чаще всего они ходили пешком в Останкинский парк, малолюдный и чистый. Штарк понимал, что к рождению ребенка придется купить машину, но все откладывал. После недавних бостонских приключений, в результате которых они с Софьей снова оказались вместе, а в один частный музей вернулись украденные много лет назад картины[1]— правда, копии, но эта информация оказалась для директора музея лишней, — Иван предпочитал не отъезжать от дома дальше чем на несколько остановок метро. «Живем, как в берлоге», — смеялась Софья. Но тут же уверяла Штарка, что ей так нравится.

Том Молинари, с которым Иван, не желая того, сдружился в Бостоне, написал ему несколько писем, но поскольку ответы Штарка становились все короче, писать перестал. Иван теперь посмеивался, вспоминая первое письмо Тома: еще не остыв от их совместных похождений, тот предложил ему вместе работать.

Молинари был страховым сыщиком: по заказу страховых компаний охотился за украденными произведениями искусства и антикварными безделушками. Когда их удавалось вернуть, страховщики экономили на выплатах владельцам. Ну а Иван, конечно, был никакой не сыщик; да, Том не нашел бы без него исчезнувшие из музея картины, но так вышло случайно — в той истории были замешаны работодатели Ивана, совладельцы «АА-Банка», в котором он работал и из которого, вернувшись в Москву, сразу уволился. В отличие от флегматичного Штарка, Молинари был человек азартный и увлекающийся, но он был не дурак, вот и не настаивал на своем нелепом предложении. Зато иногда звонили банкиры, знакомые по прежней жизни, звали в свои проекты. Иван и от них отмахивался: денег у них с Софьей было вполне достаточно для скромного, зато спокойного существования.

В театре, который построил в Останкинском парке граф Шереметев, устраивали концерты барочной музыки. Штарк не был любителем классики — его музыкальный вкус застрял где-то на рубеже 60-х и 70-х, между Лондоном, где свирепствовали Led Zeppelin, и Лос-Анджелесом, где искал смерти Джим Моррисон. Софья любила романсы, у нее было красивое контральто. Но звуки клавесина и настроенных на тон ниже, чем теперь принято, скрипок отлично подходили к нынешнему их вегетативному образу жизни. Так что они повадились ходить «к графу» прямо после этюдов. Скоро дома завелись записи Скарлатти и Виотти, и Иван, как это было ему свойственно, стал читать об этой музыке и людях, ее создавших. «Заведешь себе скоро виоль д’амур, будешь играть под моим окном», — ехидничала Софья. Ивану и в самом деле хотелось научиться играть на каком-нибудь инструменте, хоть на гитаре, но он робел: все-таки не мальчик уже.