Ладони Мельникова легли на предплечья Людмилы, медленно заскользили по плечам, пальцы легко коснулись шеи. Потом Михаил осторожно обхватил щёки Люды и начал её целовать.

Теперь уже ничто не могло их остановить, и никто не мог. Руки Михаила и Людмилы переплетались, а сами они прижимались друг к другу всё теснее. Потом Михаил отстранился, но лишь для того, чтобы взять Люду за руку. Он сделал шаг в сторону поля и повлёк женщину за собой, не переставая смотреть в её лицо, не отпуская её взгляд ни на миг.

Глава третья

Сначала Люде казалось, что она не слышит вообще ничего, кроме собственного сердца, только видит над собой бесконечное и безоблачное ярко-синее небо, и ласточек, разрезающих синеву бреющими полётами.

Потом почувствовала, как Михаил приподнялся на локте, и сразу увидела его взволнованное лицо. Тогда же к Людмиле вернулась способность слышать, хотя Михаил не сказал ни слова, только смотрел.

— Я люблю тебя, — заговорил он наконец. — Давно, с зимы, и сразу чувствовал, что люблю. И сейчас всё было не просто так, Люда!

— Я знаю, — кивнула она. — Тоже чувствую. Я прекрасно знала, на что иду, Миша, и ни о чём не жалею. И не пожалею. Это было… счастье.

Люда увидела, как тревога в глазах Михаила сменилась огромным облегчением. Он лёг рядом, обнял Люду и притянул её голову к себе на плечо. Люда обхватила его за пояс.

— Это не только было счастье, Люда, — уверенно заговорил Михаил. — Было, есть и будет. Мы должны быть вместе.

— Но как? — Люда попыталась высвободиться, но Михаил не выпустил её, прижал к себе ещё крепче.

— Я сам поговорю со всеми, Люда. Самое главное — дождаться приезда Веры и Светы. В понедельник я подам на развод. А во вторник, когда вернутся Вера и Света, я объясню им всё, попрошу прощения и временно перееду к родителям. С Анатолием я поговорю сам. И с твоими родителями — тоже.

— Миша, а как же дети?

— Ты считаешь, дети могут быть счастливы, когда рядом с ними находятся бесконечно несчастные родители? Я знаю, что не смогу жить без тебя. Дети поймут всё, хоть и не сразу. Тем более, это Вера перестанет быть моей женой, а Света никогда не перестанет быть моей дочерью. Я её отец. Я, и больше никто.

— Миша, а Горком комсомола? Представляешь, что будет, если ты начнёшь разводиться? Тебе придётся забыть о карьере, и это в лучшем случае.

— О карьере я сейчас думаю меньше всего. Карьера — это карьера, и я не собираюсь подчинять ей жизнь, счастье, чувства. Мы живём жизнь, Люда. Жизнь, а не карьеру. И живём один раз.

— Я даже примерно представить не могу, Миша, что будет дальше, — вздохнула Люда. — Знаю только, что тоже не смогу теперь без тебя жить.

— Это самое главное, Люда, — Михаил прижался губами к макушке Люды, а потом продолжил тихо: — У нас всё будет хорошо. Только верь мне.

* * * * * * *

Однако реальность внесла свои коррективы, и всё получилось далеко не так гладко, как было на словах.

В понедельник, когда Люда готовила ужин, вернулся Анатолий, которого, несмотря на то, что он в отпуске, сегодня попросили выйти на работу. Он согласился; разумеется, за двойную оплату.

Умывшись, муж сел на табурет в кухне, молча глядя на то, как Люда делает салат. Из комнаты выскочила Юлька, держащая в руке длинный леденец в прозрачном шуршащем фантике.

— Папа, смотри, у меня "карандаш"! Разноцветный! Бабушка приходила, принесла мне.

Эти леденцы так и назывались: карандаши, и продавались в магазинах местного пивзавода. Завод, несмотря на название, выпускал не только пиво, но и газированную воду, квас, пряники и сладости.

— Карандаш? — усмехнулся Анатолий. — По карандашам и леденцам я не специалист. Это к маме, она в карандашах и леденцах хорошо разбирается.

Люда подняла взгляд от разделочной доски и посмотрела в мрачное лицо мужа. Посмотрев, поняла: Анатолий обо всём знает. Уже кто-то доложил. Что ж, запираться смысла нет. Она бы и сама поговорила с мужем, но Миша просил её не делать этого в одиночку, всё надеялся решить сам.

— Расскажи нам, Людмила, какой у Мишки Мельникова карандаш? Как тебе, понравился?

— Толя, прекрати, — тихо ответила Люда. — Не при ребёнке.

— Не при ребёнке? — взвыл Анатолий, вскочил и, схватив косу Люды, начал наматывать на руку. — А ты вспоминала о ребёнке-то, когда с комсоргом кувыркалась?

— Мамаааа! — завопила Юлька, с ужасом глядя на отца.

Длинный леденец выскользнул из рук дочки и упал на пол. Юлька зарыдала. Люда, словно очнувшись, рванулась, что было сил, несмотря на адскую боль, и с размаху зарядила Анатолию пяткой по колену.

Охнув, муж ослабил хватку, и Люда, вырвавшись, оттолкнула его. Анатолий, держась за колено, с размаху сел обратно на табурет.

— Если хоть пальцем коснёшься меня или Юльки, я тебя посажу! — тихо, но яростно сказала Люда, не отрываясь, глядя в небольшие серые глаза мужа. — Даже не сомневайся!

Людмила посмотрела на дочь:

— Юля, в комнату иди. Не бойся, папа ничего нам не сделает. Иди.

Подобрав "карандаш", Юлька, продолжая плакать, вышла из кухни.

— Думаешь, Мишка твой защищать тебя кинется? — усмехнулся Анатолий, потирая колено. — Силу почувствовала? Дура и есть дура. Как я раньше не понял тебя, не разглядел? Нужна ты ему сто лет! Он своё получил, и таких идиоток у него ещё сотня будет, особенно, когда он в большое начальство выбьется. Малахольный он и трусоватый. Соглашатель и слюнтяй. А ты можешь дальше слушать его байки, развесив уши.

— Я не собираюсь ничего тебе доказывать, Толя, — сняв косынку и фартук, Люда устало села на другой табурет.

— А ты чего расселась? — недобро сверкнул глазами Анатолий. — Манатки свои собирай и уматывай из моего дома. И отродье своё забирай.

— Толя, ты совсем рехнулся? — прошептала Люда. — О собственном ребёнке такое!

— А я теперь не уверен, что мой ребёнок-то, — пожал плечами Анатолий. — Юлька на меня совсем не похожа, полностью в твою родову пошла. Откуда я знаю? Может, ты и раньше валандалась с кем? В тихом омуте, как выяснилось, черти водятся. Ты же не человек, а позор. Всех опозорила, никого не пожалела, — меня, родителей своих, мою мать. Только и разговоров везде о вас с Мишкой. Знаменитости вы теперь!

— Ну раз так, то это ты сам сказал, — встала Людмила. — Не дочь тебе Юля? Моя только? Вот и отлично. Только потом, на старости лет, не надо