всегда подпирает деревяшкой, чтобы удобнее было заносить покупки. Не хватало еще наткнуться в холле на Адриана. Снимая квартиру, мы думали, что будем каждый вечер потеть в спортзале, а не валяться на диване и тупить в телевизор.

Когда мы начали встречаться, я из кожи вон лезла. Брила ноги и на корню истребляла любой намек на лобковые волосы, если они отбивались от той анемичной взлетно-посадочной полоски, которую я возделывала, как любимый огородик. Каждые выходные мы вместе бегали в Астория-парке. Вскоре мы съехались, и тут-то все пошло под откос. Адриан стал испражняться с открытой дверью и наел дряблое брюшко, нависавшее над штанами. «Отцу семейства положено», – шутил он, хотя никаким отцом не был – но очень хотел стать.

И я тоже бросила стараться. Адриану все равно, если я не накрашусь. А если накрашусь, он этого даже не заметит. Впервые в моей жизни что-то было просто. Но для меня это было противоестественно. Я не понимала, кто я, если не силилась стать кем-то другим.

Подтягиваясь, я залезаю на беговую дорожку. Адриан однажды предложил нам купить собственную такую. «Ты будешь бегать, а я писать», – сказал он. На мой вопрос, куда мы ее впихнем, он ответить не смог. Жилой площади у нас семьсот квадратных футов, кухню от остальной квартиры отделяет дверной проем с аркой, а спальня, как микроопухоль, лепится где-то сбоку. Две тысячи триста долларов в месяц за то, чтобы не иметь никакого личного пространства и чистить зубы над раковиной, которая усыпана сбритой мужниной щетиной.

Я начинаю бежать, задрав дорожку покруче, чтобы сжечь побольше калорий. Телевизор, висящий на стене напротив, показывает местные новости, в основном всякий криминал. В памяти всплывают кадры из Гробовщаги: толпа девчонок перед Баттерфилд-С, трясущиеся бледно-соломенные ноги в траве, молодой полицейский с его просьбой отойти от хлопающей на ветру желтой ленты. Я и подумать не могла, что скоро Фелти обрушит на меня шквальный огонь своих вопросов. Это была роль всей моей жизни.

Тяжеловесно топая, я поднимаю скорость до седьмой. От меня пышет жаром. В сотый раз я пытаюсь придумать, как бы увернуться от этой встречи выпускников. Хэдли и Хизер постоянно спрашивают, что я надену на торжественный ужин, и уже планируют, как мы все вместе сфотографируемся у нашего коттеджа на Фонтейн-авеню, в котором мы жили на последнем курсе. Но потом снова передо мной возникает записка, впаявшаяся мне в память. «Нам надо поговорить».

«Почему именно сейчас?» И почему на встрече выпускников? Почему она ни разу не пыталась со мной связаться и почему мне не удавалось найти никаких концов, как я ни билась? Ни в Фейсбуке, ни в Инстаграме – ее не было ни в одной социальной сети.

Мокрым пальцем я выставляю скорость на восьмерку. Ее слова гонятся за мной по пятам. «Нам надо поговорить о том, что мы сделали той ночью». Они превращаются в другие слова, которые она должна была бы сказать. «Нам надо поговорить о том, кем мы стали той ночью».

Я понятия не имею, какая она сейчас. С другой стороны, я и тогда ее толком не знала. Она как была, так и осталась для меня загадкой. В этой дружбе, продлившейся несколько месяцев, мы были скорее чем-то умозрительным, нежели реальным. Но кожа у меня до сих пор саднит в том месте, где я с ней срослась, и я с легкостью могу вообразить другое измерение, где мы настоящие подружки, не разлей вода.

Иногда я отпускаю себя пожить в этом другом измерении, хотя бы на минутку: мы обе в Голливуде, читаем сценарии – обожженные солнцем, захваченные мечтами. И иногда мне очень хочется в этом измерении оказаться на самом деле.

Несмотря на все мои просьбы запирать замок, дверь квартиры открыта. Когда я захожу, Адриан лежит на диване в трениках. Этот диван из кожзама, купленный в Furniture Market, – первая наша мебель. Когда мы его покупали, мне было все равно, что это дешевка, потому что мы были счастливы.

Я окидываю взглядом разгром вокруг: на кухонной стойке – коробка из-под пиццы и пивные бутылки, в раковину небрежно свалены вюстхофские ножи с белыми рукоятками, по полу разбросаны носки и бумажки.

– Разве у тебя не выходной? Мог бы и прибраться.

Я жду обычного ответа в духе «Остынь, детка!», который ненавижу, потому что именно его расслабон напрягает и заводит меня больше всего. Но он не предлагает мне остыть. А поворачивается и показывает фотографию.

– Кто это, Амб?

Прищурившись на снимок, которым он размахивает, я дрожащими руками подтягиваю хвост на макушке.

– Откуда ты это взял? – Я шагаю к нему и вырываю фотографию из его пальцев.

– Я искал ту книжку по драматургии, которую ты мне подарила на прошлое Рождество. Где про спасение кошки. На ней лежала другая книжка, я их обе поднял, а фотка возьми и выпади.

Он лжет. Он рылся в моих вещах, но уличить его мне не удастся. Я покусываю нижнюю губу.

– Это Джон Донн!

И я даже заставляю себя рассмеяться.

– Какой еще Джон Донн? Твой бывший?

– Один из выдающихся поэтов-метафизиков, – отвечаю я. – Это книга его стихов.

– А, – бормочет Адриан. – Но ты же понимаешь, я спрашиваю о парне на фотографии! Зачем тебе его фотка?

– Парень и парень. Из очень далекого прошлого.

– Значит, ты с ним встречалась, – говорит Адриан едва ли не с ревностью – это было бы даже приятно, все лучше, чем непробиваемая детская беспечность, – если бы не та смертоносная трясина, в которую он ненароком ступил. – В колледже?

– Не совсем, – быстро отвечаю я. Глаза у него сужаются. – Ну, в смысле, что-то в этом роде. Это книга с тех занятий, на которые мы ходили вместе.

– Он будет на встрече выпускников? – Адриан ставит пиво на журнальный столик. – Ничего, я переживу. Мы муж и жена. Думаешь, меня волнует, что у тебя были парни до меня? У меня тоже до тебя были девушки.

О которых он мне во всех подробностях рассказывал. О той прибабахнутой, которая пыталась поселить свои вещи в его комоде после недели знакомства. О той, которая как оглашенная бегала за знаменитостями. О той, которая спала с плюшевым зайкой, и зайка оставался на кровати во время секса. О той, которая смотрела только фильмы с Леонардо ДиКаприо. Словно он пытался убедить меня, что во всем всегда были виноваты они, а не он – он-то нормальный парень. Словно пытался показать, как мне повезло, что он выбрался из этих бабьих терний целым и невредимым.

– У нас были отношения, – говорю я. Мне