к самостоятельному и сколько-нибудь решительному образу действия, Михаил до возвращения отца, можно сказать, не выходил из привычного послушания своей матери и продолжал вести почти монастырский образ жизни, часто отправляясь на богомолье в ту или другую обитель. А великая старица, пережившая много горя и разных превратностей, достигши властного положения, не отличалась мягким характером. Ее любимцы, братья Салтыковы, многое позволяли себе, надеясь на ее заступничество, и, вероятно, на них-то более всего намекает летописец, говоря о мздоимцах и насильниках. Мы видели, как Д. М. Пожарский поплатился за свою попытку местничать с Борисом Салтыковым. До какой степени эти братья злоупотребляли своим придворным значением, показывает дело о первой невесте Михаила Федоровича.

Государю было уже за 20 лет, когда великая старица Марфа решила его женить. Она сама выбрала ему невесту: то была дочь скромного дмитровского помещика Ивана Хлопова. Этот Хлопов во время Бориса Годунова состоял приставом при Марфе Ивановне в Клину, куда она была отправлена с сыном после ее возвращения из заонежской Толвуйской ссылки. А великая старица взыскивала своими милостями всех, кто оказывал ей или ее семье услуги в Смутное время. Так, ради нее были награждены землей и обельными грамотами толвуйский священник Ермолай Герасимов с сыном Николаем и толвуйский крестьянин Поздей Тарутин с братьями и детьми. По ее же просьбе таковым же пожалованием награжден Богдан Сабинин за службу и «за кровь тестя его Ивана Сусанина».

Марья Ивановна Хлопова очень полюбилась Михаилу. По обычаю, она была уже взята в «верх», то есть в царский терем, где находилась под обереганием своей бабки Желябужской, родственницы Милюковой и, по-видимому, еще мачехи, то есть жены ее отца. Ее уже нарекли царицей, причем переменили ее имя на Анастасию; к ней назначены придворные чины. Отец ее Иван и дядя Гаврила вызваны в столицу; им указано служить при государе. Но кажется, эти братья Хлоповы, отуманенные внезапным приближением к трону, слишком рано и неосторожно возвысили свой тон; чем и возбудили вражду в братьях Салтыковых, опасавшихся найти в них соперников по влиянию. Однажды государь с приближенными людьми был в Оружейной палате и смотрел оружейную казну. Тут ему показали турецкую саблю и стали очень ее расхваливать. Кравчий Михаил Михайлович Салтыков заметил при сем, «что и на Москве государевы мастера сделают такую же саблю». Государь подал саблю Гавриле Хлопову и спросил его, как он о том думает. Гаврила ответил: «Сделают, только не такую же». Тогда Михаил Салтыков вырвал у него саблю из рук, заметив, что он говорит зря, не зная дела. Гаврила не захотел уступить, и у них произошла перебранка.

Недели две спустя после того у Марьи Ивановны Хлоповой вдруг открылась рвота, и она захворала желудочным припадком. Михаил Салтыков обратился к придворным медикам и спрашивал у них, что это за болезнь и нет ли от нее препятствия чадородию. Медики-иностранцы, доктор Валентин Вильс и лекарь Балсырь, успокаивали, говорили, что болезнь неважная и скоро пройдет. Но Салтыков мешал лечению, искажал слова медиков; уверял, что болезнь опасная, и приводил какой-то подобный случай, окончившийся скорой смертью. Собрали семейный совет; старица Марфа пристала к мнению Салтыкова, что «нареченная невеста к государевой радости непрочна». Михаил Федорович хотя и полюбил Хлопову и очень жалел ее, но остался верен своему характеру и согласился на жестокий приговор. Невесту его удалили из дворца; а вскоре затем ее сослали в Тобольск вместе с родными (1618 г.).

В ту же эпоху самовластия старицы Марфы Ивановны и ближних бояр обрушилось неправедное гонение на одного из главных подвижников освобождения России от поляков и русских изменников; я говорю о троицком архимандрите Дионисии. Автор его жития рассказывает, что, по совершении патриотического подвига, Дионисий в стенах своего монастыря продолжал отличаться необычайным смирением и аскетическим образом жизни. Он был до того кроток и ласков в отношении братии, что обыкновенно отдавал приказания в такой форме: «Если хочешь, брат, то поди и сделай то-то». Разумеется, ленивые и строптивые из братии нередко злоупотребляли его кротостью и смирением. Одни не двигались с места на том основании, что исполнение приказания предоставлялось на их волю; другие заводили с архимандритом разные пререкания и безнаказанно оскорбляли его. Особой дерзостью в этом отношении отличались головщик Логин и уставщик Филарет. Логин кичился своим звучным, красивым голосом; он искусно читал и пел на клиросе, но при сем своевольничал и по своему невежеству сочинял иногда такие распевы, которые совершенно искажали смысл и вызывали смех. Например, он произносил: «Аврааму и смени его до века» (вместо семени). Дионисий делал замечания, но Логин не внимал ему и возненавидел его как своего соперника; ибо архимандрит сам читал и пел так приятно, что народ его заслушивался. На его замечания Логин отвечал бранью и называл дураками сельских попов, которые сами не знают, чему людей учат. «Знал бы ты одно, архимандрит: с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоят». Приятель Логина Филарет гордился тем, что более сорока лет занимал у Троицы должность уставщика; а потому считал себя гораздо опытнее и умнее архимандрита, и даже сочинил собственное учение о человекообразности Божества на том основании, что Бог создал человека по образу и по подобию своему. Напрасно Дионисий обличал его келейным способом, не желая доводить дела до власти царской и патриаршей. Логин и Филарет сами посылали на него жалобы в Москву.

Рядом с этими биографическими чертами правительственные акты того времени показывают, что в заботах о материальном благосостоянии своей обители знаменитый архимандрит не отставал от других настоятелей, которые выхлопатывали разные льготы их монастырям, наиболее прославившимся в Смутную эпоху, каковы Кирилло-Белозерский, Ипатьевский, Соловецкий и прочие. Так, вместе с известным келарем Авраамием Палицыным Дионисий бил челом государю об изъятии всяких монастырских грамот от платежа пошлин, о возобновлении в Москве на Конской площади пошлины, взимаемой с продажных лошадей в пользу Троицкого Сергиева монастыря, о дозволении отыскивать и возвращать в вотчины этого монастыря крестьян, бежавших в течение прошлого десятилетия, то есть почти за все Смутное время; о том, чтобы Троицкий монастырь во всех делах ведался в одном приказе Большого дворца (где тогда начальствовал временщик Борис Мих. Салтыков), и так далее. И все эти просьбы обыкновенно удовлетворялись.

В московское разоренье, когда поляки выжгли столицу, сгорел и Московский печатный двор. В первые же годы Михайлова царствования решено было возобновить печатание богослужебных книг. Но вместе с тем поднят был вопрос об их исправлении или об очищении