Чтобы там все сразу сделать начисто.

Журнал наблюдения, заведенный московской охранкой на С. Есенина Титульный лист. 1913

К роли пролетарского поэта-трибуна Есенина подталкивала прежде всего работа у Сытина. 23 сентября 1913 года он, по-видимому, принял участие в забастовке рабочих типографии. В конце октября Московское охранное отделение завело на Есенина журнал наружного наблюдения № 573. В этом журнале он проходил под кличкой Набор. Ученической попыткой освоить образность агитационной пролетарской поэзии стало стихотворение Есенина “Кузнец”, опубликованное в большевистской газете “Путь правды” от 15 мая 1914 года:

Обложка московского журнала “Друг народа”, где в 1914–1915 годах были опубликованы произведения С. Есенина

Здесь обращает на себя внимание не только неуместное, как будто из батюшковской или пушкинской эротической поэзии позаимствованное, словосочетание “мечтой игривой”, но и сельский идиллический пейзаж, к которому стремится эта игривая мечта. Образ поэта-крестьянина, ненавистника города, певца сельских радостей и сельских невзгод, с особым усердием отыгрывается Есениным в 1913–1915 годах. “Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов”, – писал поэт 24 сентября 1913 года Григорию Панфилову.[102] Дмитрий Семеновский приводит в своих мемуарах такую есенинскую фразу: “Я теперь окончательно решил, что буду писать только о деревенской Руси”[103]. Не о России, заметим, а именно о Руси.

Сергей Есенин. Москва. Январь 1914

До поры до времени решение писать “только о деревенской Руси” тесно увязывалось в сознании Есенина с деятельностью Суриковского кружка. Поэтому он рьяно включился в работу “суриковцев”. “Казалось нам, что из Есенина выйдет не только хороший поэт, но и хороший общественник. В годы 1913-1914-й он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе” (Г. Деев-Хомяковский)[104]. В январе-феврале 1915 года Есенин даже служил секретарем журнала Суриковского кружка “Друг народа”.

Впрочем, в его стихах этого времени влияние “суриковцев” обернулось не столько “скорбной и унылой музой И. С. Никитина, И. З. Сурикова, С. Д. Дрожжина”[105], сколько, наоборот, залихватски веселой музой безвестных авторов частушек и бодрых народных песен[106]. По неопытности небережливо пользовался юный Есенин “народными”, диалектными словечками:

5

Даже самые непритязательные стихотворения Сергея Есенина 19141915 годов уже ощутимо окрашены влиянием символизма: например, “чародейные терема” попали в его стихи не столько из словаря народных сказок и песен, сколько из словаря символистов (вспомним хотя бы зачин стихотворения Федора Сологуба 1897 года “Чародейный плат на плечи…”). Следы прилежного усвоения символистской концепции двоемирия и символистского тяготения к многозначной и обобщенной образности можно обнаружить в, казалось бы, самых неожиданных фрагментах стихов Есенина этого времени. Например, в финале его перевода из Тараса Шевченко:

В оригинале строка “И в небе темно-голубом…” отсутствует; ее символистский колорит скорее всего внесен переводчиком.[107]

Сергей Есенин (отмечен стрелкой) на занятиях кружка самообразования работников типографии Товарищества И. Д. Сытина. Первая справа во втором ряду – Анна Изряднова Москва. 1914

Можно также вспомнить есенинские агитационные стихи, написанные в связи с начавшейся в августе 1914 года Первой мировой войной. Религиозные метафоры здесь явно навеяны младшими символистами:

В экспериментальном есенинском “Сонете” особенно отчетливо слышится влияние Блока, и в частности его лунных “Стихов о Прекрасной Даме”[108]. Этот сонет Есенин опубликовал лишь однажды (вероятно, сознавая степень его подражательности) – в февральском номере казанского журнала “Жизнь” за 1915 год: