Вероятно, стремительной и непоследовательной смене есенинских масок способствовала сама Москва – ее эклектичный, складывающийся из разных осколков и в то же время удивительно цельный образ. О том, как могла восприниматься вторая столица приехавшим из провинции юношей, можно судить по ретроспективному описанию Москвы в рассказе Ивана Алексеевича Бунина “Чистый понедельник”: “За одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… “Странный город! – говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. – Василий Блаженный – и Спас-на-Бору, итальянские соборы – и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…”” Контрасты во внешнем облике Москвы с контрастными изломами в характерах москвичей почти за век до этого соотнес любимый Есениным Константин Батюшков:

“Она являет редкие противуположности в строениях и нравах жителей. Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная, как враждебные стихии, в вечном несогласии, и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем: Москва"[61].

Сергей Есенин с отцом и дядей Иваном Никитичем Фотография Г. А. Чижова. Москва. 13 июля 1913

Красотой “странного”, “исполинского” города Есенину доводилось любоваться и раньше, когда в июне 1911 года он приезжал к отцу на каникулы. Теперь ему предстояло ощутить себя полноценным москвичом.

Александр Никитич Есенин – отец поэта 1910-е

Прибыв в Москву между 11 и 15 июля 1912 года, поэт первоначально поселился у отца и поступил на работу конторщиком в мясную лавку купца Крылова. Александр Никитич служил в этой лавке приказчиком. Однако вскоре Сергей покинул отца и устроился работать в контору книгоиздательства “Культура”. Отношения между отцом и сыном установились неровные, как это будет в жизни Есенина почти всегда и со всеми. То они конфликтовали так, что дело дошло до “великой распри”, по выражению Есенина из письма к спас-клепиковскому другу Грише Панфилову от 16 июня 1913 года[62], то сосуществовали вполне мирно, чаевничали и выручали один другого деньгами. Согласно воспоминаниям Н. Сардановского, первый литературный гонорар сын “целиком истратил на подарок своему отцу”[63].

Времени, чтобы адаптироваться в Москве, Есенину понадобилось совсем немного. В августе 1912 года Сергей еще слегка растерянно признавался Панфилову: “Я тоже не читаю, не пишу пока, но думаю”[64]. Однако уже меньше чем через месяц он делился с другом замыслом новой стихотворной драмы: “Хочу писать “Пророка”, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу”[65].

Стремление юного поэта непременно встать в позу пророка показывает, что “надсоновщина” по-прежнему казалась Есенину эстетически привлекательной. В письме к Панфилову, отправленном в феврале или марте 1913 года, стесненный в средствах Есенин все же радостно сообщает другу о своем свежем приобретении: “Я купил Надсона за 2 р. 25 к., как у Хитрова, только краска коричневая”[66]. А написанное примерно тогда же есенинское стихотворение “У могилы” представляет собой очередную вариацию на надсоновские темы, и даже его заглавие скорее всего восходит к заглавию стихотворения Надсона “Над свежей могилой” (1879). Симптоматично, что спустя многие годы, рассказывая И. Розанову о своем стремлении к поэтической самостоятельности, Есенин, по всей вероятности непроизвольно, воспользовался знаменитой формулой Надсона – “муки слова”: “С детства, – сообщал Есенин, – болел я “мукой слова”. Хотелось высказать свое и по-своему”[67].

2

В ноябре 1912 года Есенин писал Панфилову: “Гриша, в настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти. А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему”[68].

Эти не слишком оригинальные, подсказанные все той же “надсоновщиной” горделивые рассуждения представляют собой тем не менее первое дошедшее до нас свидетельство Есенина о своих религиозных переживаниях, сомнениях и раздумьях. Чувствуется в процитированном фрагменте и воздействие примитивно понятого учения позднего Льва Толстого, которым, судя по письму Есенина к Марии Бальзамовой от 9 февраля 1913 года, он на короткое время увлекся. В этом есенинском письме мимоходом упоминается его мимолетный приятель Исай Павлов, “по убеждениям сходный с нами (с Панфиловым и мною), последователь и ярый поклонник Толстого”[69].

Спас-Клепиковская второклассная учительская школа в 1910-1920-е годы

Рисунок А. Е. Хитрова (с дарственной надписью Ю. Л. Прокушеву). 1960-е

Об отношении к религии в позднейших автобиографиях Есенина, как правило, сообщаются весьма противоречивые сведения, зависящие от того, кем он хочет предстать перед читателем в данную минуту: закоренелым безбожником и смутьяном или же благостным тихоней, напитавшимся верой от самой Земли и от своих патриархальных родственников. В первом случае Есенин отрезает: “В бога верил мало. В церковь ходить не любил”[70]. Или разыгрывает простодушного собеседника: “С боженькой я давно не в ладах. Дед считал меня безбожником, крестился, когда меня видел. Как-то из озорства я отрезал кусочек деревянной иконы, чтобы разжечь самовар, – какой скандал был! Вся семья меня чуть не прокляла”[71].