– Чон собан, почему вы не помешали ей? Разве вы не видели, что она собирается сделать?

Мне захотелось оставить их и уйти домой.

– …Да ты хоть знаешь цену этому лекарству? Подумать только – взять и выбросить! Эти деньги отец с матерью заработали потом и кровью. И после этого ты хочешь называться моей дочерью?

Я видел прозрачный мешочек с раствором для капельницы, куда лилась красная кровь жены, стоящей согнувшись в проеме двери.

– Ты только посмотри на себя. Не будешь есть мясо, тогда съедят тебя. Взгляни в зеркало, говорю тебе, и увидишь, что с тобой сталось.

Пронзительный голос тещи стал тише, в нем послышались рыдания.

Жена равнодушно легла в кровать, словно перед ней плакала чужая женщина и поэтому ей до нее не было дела. Натянув одеяло до самого подбородка, она закрыла глаза. И только после этого я взял мешочек с раствором, наполовину окрашенным кровью в алый цвет, и подвесил на штатив для капельницы.

* * *

Не знаю, почему плачет эта женщина. Не знаю, почему она вглядывается в мое лицо, словно хочет проглотить меня. И почему дрожащими руками гладит повязку на моем запястье, тоже не знаю.

Рана на запястье не болит. Вообще не беспокоит. Что болит, так это душа. Что-то застряло под ложечкой. Не знаю, что именно. Всегда стоит в этом месте. Уже и бюстгальтер не ношу, а этот ком чувствую. Как бы глубоко ни дышала, на душе легче не становится.

Какие-то крики, завывания слились, образовав одно целое, и застряли там, под ложечкой. И все из-за мяса. Я ела слишком много мяса. Души всех этих животных скопились в этом месте. Это точно. Кровь и мясо переварились и разнеслись по всем уголкам тела, непереваренное превратилось в отходы, и только эти души настойчиво цепляются за впадину между ребрами.

Один раз, хотя бы раз хочется громко закричать. Хочется выскочить в темное окно. Может, тогда и этот ком выскользнет из меня? Может такое случиться?

Никто не может мне помочь.

Никто не может меня спасти.

Никто не может дать мне возможность дышать.

* * *

Посадив тещу в такси, я вернулся в палату. Там было темно. Уставшие от шума и суеты старшеклассница и ее мать, рано выключив телевизор и свет, задернули шторку, огораживающую их угол. Жена спала. Я лег на тесный топчан[7] и постарался уснуть. С чего начать, что делать, как навести порядок – я не знал, за что зацепиться. Лишь одно было ясно. Такого со мной не должно происходить.

Ненадолго забывшись, я увидел сон. Я убивал кого-то. Воткнув нож в живот, распорол его и вытащил оттуда длинные скрученные кишки. Затем срезал мягкую плоть и мышцы, оставив только скелет, как оставляют кости после съеденной рыбы, очнувшись, я забыл, кто этот человек, убитый мной.

Была еще ночь. Поддавшись странному порыву, я откинул одеяло, под которым лежала жена. Вгляделся в нее в кромешной темноте. Ни лужи крови, ни вырванных кишок не увидел. С кровати напротив доносилось сопение, но жена, к моему удивлению, не издавала никаких звуков. Чувствуя странную дрожь, я коснулся указательным пальцем впадинки над ее верхней губой. Она была жива.

Я снова уснул, а когда пробудился, палату заливал свет.

– Вы так крепко спали… Даже не слышали, как разносили завтрак, – сказала молодая мать старшеклассницы.

В ее голосе слышались жалостливые нотки. Я увидел на кровати поднос с завтраком. На мисках и маленьких тарелочках остались закрытые крышки. Куда ушла жена, даже не притронувшись к еде? И капельницу бросила; на конце длинной тонкой трубочки висела игла, испачканная кровью.

– Куда она ушла? – спросил я, вытирая слюну, засохшую в уголке рта.

– Ее уже не было, когда мы проснулись.

– Что? Ну, а почему вы тогда не разбудили меня?

– Вы казались таким утомленным… Должно быть, на это есть причины. Мы так подумали.

У молодой матери раскраснелось лицо, словно она расстроилась или даже рассердилась.

Я быстро привел в порядок свою одежду и выскочил из палаты. Пробежал, высматривая жену, по длинному коридору, мимо лифта, но ее нигде не было. Стало тревожно. Я договорился в офисе, что в этот день приду на два часа позже, и за это время собирался оформить выписку жены из больницы. А затем, по дороге домой, хотел предложить ей считать сном все, что произошло за это время, тем самым утешив ее и самого себя. Я сел в лифт, спустился на первый этаж. И в вестибюле жены не было. Двор больницы, куда я, запыхавшийся, выбежал, оглядываясь по сторонам, заполнили больные, закончившие свой завтрак. Они вышли подышать прохладой раннего утра. То ли от того, что они уже давно лежали в больнице, то ли по какой-то другой причине, но лица их показались мне уставшими и грустными, хотя каждый держался спокойно. Подходя к фонтану, в котором не было воды, я увидел людей, собравшихся в одном месте и шумно обсуждавших что-то. Протиснувшись между ними, я оказался в первом ряду зрителей.

На скамейке рядом с фонтаном сидела жена. Сняв рубашку от больничной пижамы, она положила ее на колени, выставив всем на обозрение костлявые ключицы и высохшие груди с бледно-коричневыми сосками. Развязав повязку на запястье левой руки, она потихоньку облизывала стежки, будто кровь могла просочиться через наложенный шов. На ее лицо и обнаженные части тела падали лучи солнца.

– И давно она так сидит?

– Господи… Она из психиатрического отделения, должно быть. И ведь молодая такая.

– А что у нее в руке?

– Вроде нет ничего.

– Есть. Кажется, она что-то крепко зажала в кулаке.

– О, посмотрите. Появились, наконец-то.

Оглянувшись, я увидел средних лет охранника и медбрата, с озабоченными лицами бегущих в нашу сторону.

Я стоял и наблюдал за происходящим, будто посторонний, будто один из толпы любопытных, что собрались здесь. Стоял и смотрел на казавшееся изможденным лицо жены, на ее губы, измазанные кровью, словно она небрежно прошлась по ним помадой. Ее блестящие, как будто наполненные водой глаза, безучастно смотревшие на людей, встретились с моими.

Вдруг пришла мысль, что я не знаю эту женщину. И это была правда. Я не лгал. Однако ответственность, с которой мне не удалось совладать, по инерции направила к ней мои непослушные ноги.

– Послушай, что ты делаешь, а? – тихо прошептал я ей, взял рубашку с ее колен и прикрыл лишенную привлекательности грудь.

– Жарко…

Жена едва заметно улыбнулась. Тихой улыбкой, свойственной только ей – женщине, которую, как я считал, хорошо знаю.

– Я разделась, потому что жарко, только и всего.