Эти слова Чиу произнес утром, щуря сонные глазки, и было это давно, когда еще не так хорошо говорил. Она испугалась, увидев особую смутную улыбку, которая появлялась на его лице перед тем, как он собирался заплакать.

– И что, сон показался тебе грустным?

Лежа в кроватке, Чиу кулачком тер веки.

– А как выглядела эта птица? Какого она была цвета?

– Белая… Да, красивая такая.

Глубоко вздохнув, мальчик спрятал лицо у нее на груди. Его плач – точно так же, как и раньше, когда он слишком старался рассмешить маму, – заставил ее почувствовать тоску. Ребенок не капризничал, требуя что-то свое, и помощи не просил. Он просто молча плакал, потому что ему было грустно. Пытаясь утешить его, она сказала:

– Вот как. Значит, тебе приснилась мама-птица.

Продолжая прижиматься к ее груди, Чиу кивнул головой. Она обхватила ладонями его лицо и повернула к себе.

– Смотри, ведь мама здесь, с тобой. Разве она превратилась в белую птицу?

На мокром, как у щенка, лице сына появилась слабая улыбка.

– Видишь, это просто сон.

Неужели это так? В этот миг охватившее ее сомнение заставило затаить дыхание. Всего лишь сон, случайное совпадение?

Этот разговор с сыном состоялся в то самое утро, когда она в своей любимой фиолетовой футболке спустилась с сопки позади их дома, ушла от деревьев, поднявшихся в предрассветном зареве.

Это просто сон.

Каждый раз, когда ей вспоминалось лицо Чиу, проснувшегося в то утро, она произносила эти слова вслух. Испугавшись своего голоса, она с опаской оглядывается, не слышал ли кто.

Машина «скорой помощи» продолжает мчаться вниз по извилистой дороге. Ее руки, поправляющие волосы – давно она их не причесывала, – заметно дрожат.

Трудно объяснить, как она могла так легко решиться бросить ребенка. Это был грех страшной безответственности, в возможность совершения которого ей самой не верилось, поэтому она никому не могла ни признаться в этом, ни даже попросить прощения. Оставалось только воспринимать все как равнодушное до ужаса ощущение справедливости. Если бы он и Ёнхе не перешли грань дозволенного, не бросились бы в этот омут, если бы все не развалилось, как гора из песка, то, может быть, падшим существом оказался бы не кто-нибудь, а именно она. Наверное, если бы ей пришлось опустить руки еще раз, она бы не смогла жить дальше. Но тогда должна ли была кровь, которой сегодня рвало Ёнхе, прорваться из ее истерзанной груди?

– …Ы-ы-м.

Кажется, Ёнхе приходит в себя. Испугавшись, что сестру снова начнет рвать кровью, она торопливо достает носовой платок и подносит к ее губам.

– …Ы-ы-ы-м.

Вместо этого Ёнхе открывает глаза. Черные зрачки смотрят прямо на нее. Что происходит за этими глазами, какие тревоги роятся в них? Какие страхи, какие обиды, какой неведомый ей кроется ад?

– Ёнхе.

Она зовет сестру сухим голосом.

– …Ы-ы-м, ы-м.

Однако это не ответ на ее зов. Ёнхе отворачивается, словно протестует, и показывает: ни за что не буду отвечать тебе. Она протягивает к сестре дрожащую руку, но тут же убирает ее.

Она прикусывает губу, потому что неожиданно вспоминает тропинку, по которой спустилась в то утро на заре. Роса, увлажнившая сандалии, холодила босые ноги. Она не плакала. Слез не было, потому что она не понимала… Совсем не понимала, что означает эта холодная влага, которая касается ее истерзанного тела, распространяется в очень сухом пространстве прихожей. Эта холодная влага просто впитывалась в ее тело, проникая до самого мозга костей.

– Я вот что хочу сказать…

Вдруг она открывает рот и шепчет что-то в ухо Ёнхе. Машина трясется на ухабах. Она двумя руками с силой сжимает плечи Ёнхе.

– Может, это сон…

Она опускает голову. Словно охваченная какой-то идеей, прижимается губами к уху Ёнхе и шепчет ей слово за слово.

– А во сне, ты же знаешь, кажется, что все по-настоящему. Но стоит только проснуться, как понимаешь, что все совсем другое… Поэтому когда-нибудь, когда мы проснемся, мы…

Она поднимает голову. Машина выходит из последнего поворота, оставив позади горы Чхуксонсан. Она замечает похожую на коршуна черную птицу, которая поднимается ввысь, к тучам. Летнее солнце бьет в глаза, словно пуская стрелы с вышины. Она не может больше следить за птицей, не может видеть, как та взмахивает крыльями.

Тихо, очень тихо раздается ее вздох. Она вглядывается в стоящие деревья, в этот огромный зеленый волнующийся костер, ярко пылающий по обе стороны дороги, и ей кажется, что эти деревья, как звери, выпрямившие свои тела, тянутся вверх. Она смотрит мрачно и настойчиво, словно ждет ответа. Нет, словно протестует против чего-то.