Сан-Исидро построили на холмах к северо-западу от города. Сезон дождей только подошел к концу; зелень, простиравшаяся от подножия холмов до городских окраин, казалась мне такой же мягкой, как один из маминых ковров. Цвета этой местности были коричневее и землянистее ярких мазков Куэрнаваки, их разбавляли лишь белые точки овец и ровные ряды агавы. И где-то там, в отдалении, на поле виднелись темные очертания тлачикеро, размахивающих мачете и продирающихся сквозь агаву.

Время от времени тишину прорезали мужские голоса: то возглас удивления, то смех, пока они сливали агуамиэль – медовый сироп, который добывался из сердцевины агавы и после брожения становился пульке.

Я сощурилась от восходящего солнца. Среди мужчин мелькнул женский силуэт. Я узнала в нем Хуану – по решительным движениям, взмаху юбки и широкополой шляпе.

Возможно, я и пойму ее яростную преданность асьенде.

Для Родольфо Сан-Исидро был источником надежного дохода в то время, как власть переходила от Испании к Мексике, от императора к республике. Асьенда была для него божьей благодатью. Что же касается Хуаны… Деньги, которые асьенда приносила ее семье, подарили ей свободу. Она спокойно жила, не будучи замужем, – завидная привилегия как в мирное, так и в военное время. Насколько мне было известно, Хуана провела в асьенде всю свою жизнь. Так почему же тогда, во время ужина с Родольфо, она так резко воспротивилась моему желанию улучшить сад? Неужели мои попытки оживить увядающие земли были ей так отвратительны?

Хуана, Хуана.

Позади меня раздался голос. Такой слабый, что это вполне мог быть ветер, колышащий траву. Я оглянулась через плечо и посмотрела на дом. Крыша из красной черепицы казалась слишком тяжелой для его стен. Расположение на пологом склоне придавало ему приземистый вид. Крылья, теснившиеся и налегающие друг на друга под всеми углами, будто чьи-то плечи, напоминали кривые зубы во рту.

И тут вдруг перекладина, на которой я стояла, с треском разломилась.

Из легких вырвался скорее выдох, чем крик, и я полетела вниз, но успела ухватиться обеими руками за ограждение. Я задела лицом штукатурку и зашипела.

Madre de Dios[15].

Я так и продолжала висеть на ограждении, пока сердце бешено колотилось. Все будет в порядке. Падение с такой высоты никак мне не навредит. Ограждение по высоте было примерно таким же, как Родольфо, – то есть не таким высоким. Я приготовилась и отпустила руки. Приземлившись, я выпрямилась. Ветер ужалил меня за щеку – должно быть, после столкновения со стеной там осталась ссадина.

– Добрый день, донья Беатрис.

Я обернулась. В дверном проеме стояла Ана Луиза – седовласая, одетая в белую блузу и светло-голубую юбку по местной моде.

– Что вы здесь делаете?

– Осматриваю территории, – ответила я, гордо подняв подбородок, и принялась разглаживать складки на юбке. Я надеялась, что Ана Луиза не видела, как я упала и поставила ссадину на щеке. – Почему сад в таком состоянии? – добавила я, надеясь, отвлечь домоправительницу от моего встревоженного состояния.

– Я не обращала на это внимания, донья Беатрис, – отрезала Ана Луиза. Тон ее голоса был суше, чем коричневая трава, хрустящая под ногами. Подойдя ближе, я почувствовала сильный запах благовоний, исходящий от ее одежды.

– Я не бывала в этом саду месяцами. С тех самых пор… – Взгляд ее вдруг сделался отрешенным, и я была уверена, что она придумывает, как закончить предложение. – С последнего раза, как хозяин приезжал домой. Мы в основном остаемся в своих комнатах или хлопочем по кухне, а донья Хуана не желает находиться здесь одна.

Занимая должность главной домоправительницы, Ана Луиза пользовалась большим уважением среди тех, кто работал на асьенде. Важнее ее был только Хосе Мендоса. Проработав вместе со слугами тети Фернанды, я знала, что такое положение в иерархии дома, вкупе с доверием сеньоры, означали независимость.

Свободу. Я познала ее, и для меня вкус этот был таким же острым, какой бывает зубная боль. Я научилась распознавать ее в других женщинах: в искре, мелькавшей в их глазах, когда им казалось, что никто не смотрит; в решительно сжатых под столом кулаках. Война продолжала отбирать братьев, мужей, отцов и хозяев, поэтому все больше и больше женщин из столицы могли обнажить свои кинжалы и забрать наконец то, что им принадлежало. И я ничем от них не отличалась.

Едва ли отличались и деревенские женщины: будь они дочерями, вдовами землевладельцев или главными домоправительницами, как Ана Луиза.

Мое появление помешало Хуане остаться в роли главной хозяйки, и вся иерархия асьенды сместилась. Может быть, и Ана Луиза видела во мне угрозу привычному распорядку ее мира. Может быть, она была права.

– Я намерена сделать это место пригодным для жизни, и сады не исключение, – заявила я, задрав подбородок, как это тысячу раз делала тетя Фернанда. – Через несколько недель из столицы приедет моя мать, и я хочу, чтобы к ее приезду все было идеально.

От тона моего голоса темные брови Аны Луизы поползли вверх. Она кивнула – со всей серьезностью, но без преувеличения, – после чего взяла с крючка у кухонной двери тряпку и вернулась к уборке.

– Как пожелаете, донья Беатрис.

Ана Луиза вошла в дверь, и запах благовоний только усилился. Горло сжалось. Не от сильного запаха – его я находила скорее необычным, чем неприятным, – но от внезапно накатившего на меня стыда. В своем приказе я услышала голос тети Фернанды. И вдруг я снова очутилась у нее дома, где меня схватили за руку и отвели на кухню, чтобы я присоединилась к вовсю кипящей подготовке к званому ужину. Званому ужину, на который меня никто не пригласил.

«Ты ведь понимаешь, тебя не должны видеть», – сказала тогда моя тетя – ее ногти впились мне в руку, оставляя следы в виде полумесяцев. Щеки – слишком темные по ее мнению – залила краска. Она ясно дала понять, что думает о «наследии» моего папы. Его нельзя продолжать. «В ближайшее время будь полезной. – Елей ее голоса будто стекал у меня по затылку. – Может, тогда ты чего-то будешь достойна».

Как бы я ни старалась избегать этого, голос тети Фернанды всегда был со мной, будто слабая вонь гнили, от которой никак не избавиться. Он эхом раздавался в голове каждый раз, стоило мне надеть шляпу и перчатки или взглянуть на себя в зеркало. Это из-за тети каждый раз, беря Родольфо за руку, маленькая, уязвленная часть меня хотела отпрянуть от него – ведь я этого не заслуживала. И вот я услышала отзвук ее голоса в своем, когда давала поручение Ане Луизе. От стыда у меня запершило в горле.

С отъездом Родольфо я стала хозяйкой. Я ждала этого момента неделями, но теперь же, когда власть принадлежала мне и только мне, я понятия не имела, как ею распоряжаться.

Я отвернулась от Аны Луизы и отправилась по темному, неприветливому проходу к палисаднику. Оказавшись там, я уперла руки в бока и, как генерал на поле битвы, окинула взглядом увядающих райских птиц, сорняки дикой агавы и поросшие травой цветочные клумбы у входной двери.