— Она не из бедных, у нее у самой бумаги хоть завались. Только, я поняла, записывать она не любит. Поэтому просто сидит и поет, одна в темноте. — Милену это почему-то не на шутку задевало. — Музыка — просто чудо! Я ничего не понимаю: вот так сидеть и петь, и чтоб никто не слышал! Почему она не хочет, чтобы о ее таланте узнали все?

— Хочешь сосисок? — вкрадчиво спросила вдруг Сцилла. — Мне одной все равно не управиться: я сегодня солнечную ванну принимала. А то и оставайся, хочешь?

Милена кивнула. Под шипенье сосисок, распространяющих по комнате аппетитный аромат, она попыталась напеть что-нибудь из услышанной музыки. Куда там: выходило как-то блекло и немощно.

— Как вы с ней познакомились? — осведомилась Сцилла, раскладывая сосиски по тарелкам.

Милена рассказала о той встрече на Кладбище.

— Она говорит, что там прячется.

— Тогда, значит, никому об этом ни слова, — предупредила Сцилла, передавая Милене тарелку с едой. Тарелки приходилось держать перед собой, сидя на кровати. У Сциллы не было ни стола ни стульев. С видом факира она извлекла на свет скукоженную загогулинку: то, что когда-то было вилкой. — Эта, сдается мне, твоя, — сказала она сочувственно.

Милена не обратила внимания; за едой она все продолжала говорить о Ролфе: и о «Летящем орле», и о его завсегдатаях. Сцилла не перебивала; наоборот, подбадривала, поковыривая еду в тарелке: «Ага, и что? А дальше?»

Милена рассказала все — и про перхоть, и про виски, и про кроссовки, и, конечно, про голос. Больше всего, конечно, говорилось о музыке. Когда они расставались, Сцилла даже довела Милену до двери под локоток, словно та не смогла бы дойти самостоятельно.

МИЛЕНА, НАХМУРИВШИСЬ, добралась до своей кровати, нахмурившись, разделась. С отрешенным видом, как будто пребывая в ином мире. Задув свечу, машинально пригасила фитилек смоченными пальцами. И нырнула под стеганое покрывало, чувствуя, как в животе урчат сосиски.

В голове все звучало пение Ролфы. Она вдруг представилась в виде Брунгильды: крылатый шлем и копье, мех клочками торчит из-под нагрудника. В полудреме Милена мечтательно улыбнулась. Представилось, как она уютно устроилась у Ролфы на животике и ладошкой отряхивает перхоть. Мягко так, тепло, а она ее поглаживает, поглаживает… Вот она приобнимает голову Ролфы…

«Маркс и Ленин, боже мой! — Милена рывком села на постели. — Да у меня же к ней половое влечение!»

Иными словами это не выразишь. Ее страстно влекло к этому громоздкому, мешковатому телу. Хотелось с ним проделывать самые разные, очень странные вещи.

«Нет, так нельзя», — спохватилась Милена, пытаясь заглушить в себе эти чувства.

«Вспомни, какие у нее зеленые, щербатые зубы».

Нет, никакого отторжения все равно не возникало. Как тянуло к ней, так и тянуло.

Она здоровенная, вся в шерсти.

«Ну и что с того! — чуть ли не со злорадством отозвалась в Милене какая-то тайная часть ее сознания. — Вот удивила».

У нее перхоть!

«Да, по всей поверхности. Бе-е-е. Сплошняком».

Наверное, у нее несет изо рта и микробов по самую макушку.

И разве можно вообще влюбляться в белого медведя? Ведь они впадают в спячку. Линяют. У них совершенно иначе устроен организм!

И тут Милену осенила мысль — настолько ошеломительная, что буквально скинула ее с постели. Милена невольно заметалась, отчего ноги запутались в покрывале и она, соскользнув с матраса, шлепнулась прямехонько на пол. Судорожно дернувшись, она села в окружении упавших подушек.

А мысль была такая: Ролфа невосприимчива к вирусам. У нее к ним иммунитет, как и у всех Медведей. У них слишком высокая температура. Поэтому и все знания приходили к Ролфе не через вирусы, а только через обучение, с азов. И если у нее была неправильная морфология, то, как и у самой Милены, исправить ее было невозможно.

В глубине души Милена осознала, что это именно так. Ей это просто открылось. По походке, манере пить, по мучительной неприкаянности, ранимости, странному сочетанию силы и слабости — тому многому, чего не выразить словами. Они с Ролфой были по-настоящему близки. Милена наконец нашла ту свою женщину.

«Маркс и Ленин, боже мой». Милену словно освободили от жестких пут. Ее охватило ощущение головокружительной легкости, свободы, раскрепощенности. Слабость в коленях, дрожь в руках. Сидеть было невмоготу; она встала и начала расхаживать по комнате. Кончилось тем, что она поцарапала о кровать голень и ушибла палец. Но совладать с собой так и не смогла и в конце концов отправилась прогуляться.

А мечты, крылатые мечты все летели ввысь.

Они станут жить вместе, душа в душу. Ролфа будет писать великую, гениальную музыку. Ведь были ж такие виртуозы, как Моцарт, Бетховен, Лист, — почему же нельзя быть виртуозом голоса? А она, Милена, будет расчесывать ее, всю-всю, и завивать ей колечками шерстку — тоже всю, допустим по праздникам, и перхоть ей вылечит. А по ночам они будут лежать обнявшись. Ролфа буквально расцветет. Она внезапно раскрылась во всей своей полноте. Стала понятна и причина ее сутулости, и почему она пьет как биндюжник, и откуда этот потерянный вид. Ведь никому и в голову не может прийти, что медведь способен петь; понятно: кто в это поверит? Люди полагают, что Гэ-Эмы — примитивные создания; они чувствуют к ним неприязнь, побаиваются их. Милену буквально затрясло от такой вопиющей несправедливости. Ей захотелось отправиться к Ролфе. Знать бы только, где она живет, пошла бы прямо сейчас! Ролфа, вся Ролфа целиком воспринималась так явственно, что едва ли не в буквальном смысле чувствовалось все ее тело — мохнатое, мягкое и жаркое. Пожалуй, доносилось даже дыхание из пасти. Душа так и пела.

Несколько часов кряду Милена прогуливалась под мелкой взвесью теплого дождика, средь тишины безлюдных улиц, не нуждающихся в стражах порядка. Гуляла, пока не утомилась, пока сами собой не стали подкашиваться ноги, пока смутной белизной не возвестило о себе утро. Но и тогда не наступило ни облегчения, ни покоя.

Кое-как дойдя до арок моста, она обессиленно опустилась на тротуар, чтобы дожидаться Ролфу. Вот уже и солнце, выйдя из-за отступающего облака, осветило ей лицо. Ну и пусть. Лишь бы Ролфа… А вот и она.

МИЛЕНА РОБКО ПОДНЯЛАСЬ, одернув на себе одежду, пробежала пальцами по коротким волосам: не спутались ли. Стояла и дожидалась, когда Ролфа с ней поравняется.

Почему-то возвратился страх; уверенности как не бывало. Надо же, как боязно. Тут бы хоть рот раскрыть, и то ладно.

— Ты чего тут торчишь? — искренне удивилась Ролфа.

— Я, это… — Милена неуклюже обхватила себя руками, — это…

— Ты чего-то не в себе. Что с тобой стряслось?

— Я, это… так, прогуливаюсь. Ты на меня дурно влияешь.

Распахнутые глаза Милены сияли звездочками: «Ну догадайся же, догадайся!»