— Но ведь слушателям нравится?

— Не столько им нравится слушать, сколько музыкантам ее исполнять, — заметила Ролфа. — До них не доходит, что это им не удается. Ведь это невозможно. Не более чем высказать истину в конечной инстанции.

Так за разговором они дошли до ступеней Раковины.

— Ну, пока, — попрощалась Ролфа и начала отдаляться. Река у нее за спиной маслянисто поблескивала.

— По-ка, по-ка, по-ка, — пятясь, в такт шагам шепотом отсчитывала Ролфа и, прежде чем скрыться из виду, приложила палец к губам, как бы взывая к тишине.

Мучительней всего было ночами. Милена пылала от неутоленной жажды любви, представляя, что Ролфа находится здесь, с ней в постели, и их не разделяют километры расстояния, и можно, протянув руку, ощутить тепло ее меха. Это было все равно что обниматься с призраком.

Временами она, словно придя в себя, холодела от ужаса.

«Вирусы!» — вспоминала она и рывком усаживалась в кровати. Как она могла про них забыть!

Сразу вспоминалось все: и грязные руки, которыми она пихала в рот еду, а затем еще и терла ими глаза. И ножи с вилками, которые, не промыв, тоже совала в рот, и все эти бездумно допущенные рискованные оплошности. Покрывало в панике отбрасывалось. Поспешно принимался душ, даром что вода посреди летней ночи бывала колюче холодной. Срочно готовился к бою кипяток, которым прошпаривалась вся раковина. Заодно прошпаривались все тарелки и уже оплавленные вилки. Она кидала в кружку горячей воды пригоршню соли и, нетерпеливо дуя, давала раствору мало-мальски остыть, после чего яростно, с журчанием полоскала горло, чувствуя, как соль оседает на внутренней поверхности щек. Пыталась скрести еще и руки, но тут вдруг закрывала ими лицо и начинала безутешно плакать — от недосыпа, от того, что все складывается совсем не так.

«Я ее брошу! — стучали в голове мстительные мысли. — Я больше не буду с ней встречаться. Все это невыносимо глупо».

Но уже назавтра они снова обедали вместе.

Они начали устраивать себе пикники, с выходом в сад над рекой. Располагались на травке, где Ролфа принималась со смаком уписывать вареные и жареные кусища мяса, повязав себе шею большим грязноватым платком. Вид у нее становился совершенно блаженным, лишь похрустывали хрящи да кости. У Гэ-Эмов, наряду с прочим, были генетически модифицированы еще и желудки. Они могли переваривать что угодно. Потому Ролфа поглощала пищу вместе с костями, запивая все это галлонами воды и сока с мякотью. Разговорчивостью она не отличалась. Почему, Милена догадывалась по запаху ее дыхания: Ролфа бросила пить.

В ней непостижимо уживались вещи заведомо противоположные: скажем, габариты и застенчивость. Милена вспомнила нескладную толстуху из Детсада, которую каждый норовил отчитать. Как и та, Ролфа передвигалась с боязливой осмотрительностью — будто дело кончится тем, что она по неловкости непременно что-нибудь опрокинет или разобьет. Неугомонно-бесцеремонная, деликатно-изысканная — все это про нее, и все одной фразой. Она рассуждала об искусстве. О том, как меняет тональность Элгар[6]. Как он разыгрывает вас, начиная в одном направлении, а затем после паузы идет в противоположном, и снова остановка, и снова старт — а потом он вдруг буквально выдергивает из-под вас коврик за счет того, что с изяществом фокусника повторно проделывает все это задом наперед.

— Самый, мать его так, прикольный композитор из всех живших на земле! — восклицала Ролфа и хохотала, обнажая пеньки щербатых зубов и комья непрожеванной пищи.

«Элгар? Прикольный?» — сверялась Милена у своих вирусов. Но у них на этот счет были иные данные.

— Где ты всего этого нахваталась? — удивлялась Милена.

— Я-то? Как-то по молодости лет — а было мне тогда годков девять или десять — впала я в спячку. У нас это обычно происходит, когда погода окончательно портится и приходится ее пережидать. В моем же случае причина была иной. Ветеринар сказал, что виной тому стресс.

Ролфа улеглась на бок и начала пастись. Длинный розовый язык, вытягиваясь, выщипывал пригоршни травы и ленивым движением направлял их в пасть. Было что-то уютное в этой манере одновременно жевать и говорить.

— Я свернулась себе калачиком и заснула на шесть месяцев. И все то время, пока спала, размышляла о музыке.

Ролфа переместила свою жвачку из одного угла пасти в другой.

— К тому времени я уже очень даже неплохо играла на фортепьяно и потому просто перебирала все-все пьесы, какие мне были известны. Раскладывала их на части, снова собирала вместе. Больше ни о чем и не думала. Ни снов не видела, ни глаз не открывала.

— Как же тебя вывели из того состояния? — спросила Милена.

— Ветеринар укол сделал, — ответила Ролфа, улыбнувшись своими ущербными зубами.

Милену тянуло улечься на траву рядом с ней. Свернуться калачиком у Ролфы под мышкой и заснуть. Но решиться на это почему-то было боязно. Разве что подвинуться поближе.

— Ты можешь помнить свое детство, — вздохнула Милена, оглядывая вольготно растянувшуюся на солнышке Ролфу. Знать бы ее с детства, вобрать ее еще тогда в свою жизнь…

— А ты свое нет, что ли? — спросила Ролфа, усаживаясь.

Милена лишь покачала головой: нет, не помню.

— Что-то такое произошло. Не знаю, что именно. Ничего из него не припоминаю. Ну, разве что знаю, что родилась в Чехословакии — это вроде смутно помню. А остальное все как будто стерлось.

— Да ты что! — встрепенулась Ролфа. — Мне бы это было ох как не по нутру. Я-то вообще многое что помню. Не хватало еще забыть!

— А что именно ты помнишь?

— Что? Мускусных быков, например. Особенно телят. Эдакие шарики из пуха, на тонких черненьких семенящих ножках. Это когда мы жили в тундре; точнее, в том, что от нее осталось. Тогда как раз начали наступать леса. Но кое-что нам удалось уберечь.

— Так ведь мускусные быки в Антарктике не водятся.

— Правильно, не водятся. Но мы-то, видишь ли, жили одно время в Канаде. Папа решил, что нам надо отправиться туда в поисках лучшей доли: мол, глядишь, и преуспеем. Не на Юг, а на Север. Не получилось. Он все пытался сберечь тех мускусных быков. Вел их на Север, где еще оставалась какая-то тундра. Теперь все это кажется каким-то сумасбродством. Знаешь, я все-таки думаю, мой отец был не таким уж и плохим. Учил играть их в футбол. Они, кстати, очень даже смышленые создания. Они играли командами. Я и сама с ними, бывало, играла. Даже мечтала превратиться когда-нибудь в мускусного быка. — Взгляд у Ролфы потеплел, она задумчиво улыбалась. — А у тебя что, прямо-таки никаких воспоминаний детства не осталось?

— Никаких. Когда мне было десять лет, мне ввели какую-то жуткую дозу вирусов. Оттого, может, и воспоминания все отшибло. Ничего не помню.

— Вот как. — Ролфа печально покачала головой. С лицом у нее произошло нечто странное. Глаза как-то углубились в себя, будто у подтаявшего снеговика. — A-а, точно. Я-то и забыла: ведь вам прививают вирусы.