Она снова улыбнулась, и глаза будто открылись заново, но уже с новым выражением. Казалось бы, и улыбка была на месте, и взгляд остался благожелательным, и лицо по-прежнему добродушное, но в нем уже проглядывало что-то страдальческое. Странное такое, будоражащее сочетание, под стать ее музыке. В глазах ее сквозила какая-то тайная сила, от которой становилось немного неуютно. Уяснить причину тревоги Милена не могла, у нее не было опыта. Ей было неведомо, что она означает. И вирусы здесь ничего не могли подсказать.

Каждый день напоминал предыдущий. И так же изо дня в день, венчиком пены кипящего молока, готового вот-вот перелиться через край посуды, у Милены вот-вот готовы были вырваться наружу слова любви.

Или бывало, что руки сами собой тянулись к Ролфе — одарить ее лаской, которая уже не оставила бы сомнений; и уже так близок был этот миг, что, казалось, еще секунда, и они — или же их призрачные тени — сами собой сомкнутся вокруг нее в объятии.

Но на этом все и заканчивалось.

Постепенно начала просачиваться новая догадка — так медленно, что непонятно даже, когда успела зародиться. И тоже сродни озарению.

Лечить Ролфу не было необходимости. Да, к вирусам у нее иммунитет; но поведение у нее свое, врожденное. О своих чувствах Милена прозрачно ей намекнула уже тысячу раз, и все без толку. Ролфу, видимо, это не задевало. Эта невинная недотепа в центнер весом понятия не имела о том, что происходит с Миленой.

Любовниками им не бывать. Она ошиблась. Морфология у Ролфы, несомненно, странная, но в исправлении не нуждается, это факт.

В вялотекущие часы репетиций «Бесплодных усилий любви», оставаясь наедине с собой, она приходила к этому мрачному выводу. И, сидя на подоконнике, бездумно наблюдала за сомнамбулами актерами, занятыми прогоном сцен.

Вот юноша с бородой, играющий Бирона. Сегодня у него весь день в глазах какой-то неожиданно дерзкий, мстительный огонь. Что-то такое с ним происходит. Милена слышала краем уха: это было из-за какой-то девушки. Сегодня он играл не персонажа по имени Бирон. Он играл себя, неразделимо слившись со своим сценическим монологом.

«Я, который всегда был бичом любви», — словно плевками слетали с его уст горькие, презрительные слова.

Невольно вслушавшись, Милена поняла, что его одолевает тихое бешенство.

Слепой, плаксивый, своенравный мальчик,

Дитя и старец, карлик и гигант…

Милена слушала; слушали все, притихнув. А юноша актер стоял, прочно расставив ноги, и декламировал — порывисто, яростно, так что невольно сжимались кулаки:

И худшую из них я полюбил:

Белесую, бровастую бабенку,

С шарами смоляными вместо глаз…

Столько необузданной, напористой энергии было в этом голосе, что Милена не помнила, как соскочила с подоконника. Кто это говорит? Юноша, Бирон, Шекспир?

А я по ней томлюсь! Молю ее!

Из-за нее не сплю!..

— Стоп! — скомандовал режиссер. Режиссеру уже исполнилось тридцать пять лет, и глаза его мелкими прорезями окружали морщинки. Он сидел неподвижно и так же неподвижно смотрел на актера. — Джонс, ну ты же знаешь, как это должно звучать! — И, посидев так с полминуты, обреченно добавил:

— А впрочем, ладно. Сдаюсь. Произноси как хочешь, если тебе так лучше. — И с усталым вздохом поднялся.

«Именно! — подумала Милена. — Именно, что лучше. От этого лучше мне. Эти фразы должны цеплять, они должны хлестать, чтобы всех нас от них пронимало. Нужно именно жить ролью!»

— Вы все, — утомленным голосом обратился режиссер к актерской труппе, — играйте на свое усмотрение, если считаете, что так лучше.

И, повернувшись, ссутулясь, зашагал по проходу к двери.

— Похоже, можно по домам, — с глуповатой радостью прогульщика пропел балагур, игравший Короля. Бирон по-прежнему гневно сверкал глазами.

— Вот так, как ты сыграл, было лучше, — сказала ему Милена. Он лишь кивнул.

За окном стоял серый, подернутый туманом день, типично английская погода. Что ж, можно оставаться с Ролфой и просто друзьями. Ведь она на это пойдет? Пойдет, наверное. Такое со всеми бывает. Когда дружба между ними достаточно окрепнет, можно будет и открыться; рассказать начистоту, через что она прошла, — чтобы в итоге остались только дружба и музыка. Пока ее, Милену, когда-нибудь не вылечат. Ведь вспомнят, неизбежно вспомнят, что она не проходила Считывание, и снова введут ей вирусы. Хотя кто знает, может, она все же не повторит судьбу отца. И исход не будет фатальным. Так что паниковать рановато.

А до этой поры они с Ролфой будут просто друзьями. И ничего менять не надо, даже этот рутинный, сложившийся распорядок жизни.

КАК-ТО ВЕЧЕРОМ, к назначенной встрече за ужином, Ролфа пришла сильно под мухой. Она опять начала пить. В этот раз она не пригибалась и не съеживалась, а, смердя по залу перегаром, подошла к Милене и ткнула ей в плечо своим пальцем размером с колбасину.

— Валим, — выговорила она. — Туда, наружу. — Глаза под мохнатыми бровями смотрелись зловеще. — Давай. — И двинулась, пятясь спиной к двери.

— Ролфа? Ролфа! — будто со стороны донесся до Милены ее собственный голос: упавший, беспомощный, противно дрогнувший. — Что-нибудь случилось?

Вместо ответа Ролфа протяжно рыгнула.

— Да не! Не, не, не. — И она сердито замахала лапой, будто от кого-то отмахиваясь. Сила в движении была недюжинной; находиться рядом с ней становилось небезопасным. — Давай, это, — ик! — пойдем поразвлекаемся! — и, разразившись смехом, напоминающим рык, Ролфа выкатила на уже стемневшую улицу.

«Что-то мне это не нравится», — с опасением подумала Милена, направляясь следом.

ПУТЬ-ДОРОГА ВЫВЕЛА их к еще одному небезызвестному пабу на противоположном берегу. «Кабачок комедиантов», — возвещала авангардистского вида надпись на входе. Ролфу здесь, судя по всему, не знали. Ввалившись, она мельничным жерновом прокатилась к барной стойке, раздвигая на своем пути местную братию, как фрегат, идущий под парусом. Развязный хохот при виде ее утих; здешние забулдыги по сравнению с ней казались тщедушными кузнечиками. Беспорядок вокруг царил просто редкостный. Треснутая, в грязных потеках штукатурка на стенах вздувалась пузырями. Смердели мутноватые лампы-керосинки. Среди всего этого оплотом надежности возвышалась мохнатая спина Ролфы.

К Милене прилип какой-то пьянчужка в тесноватых штанах и пропахшей пивом и потом безрукавке.

— Гав-гав! — дурашливо пролаял он. На лбу блестели бисеринки пота.

«Болен, — решила Милена. — Только чем?»

— Ты собак любишь? — спросил он.

— Таких, как вы? Нет, не люблю, — сдержанно ответила Милена. Забулдыгу окружала стайка приятелей, все какие-то потные. Некоторые из них мелко дрожали, как от озноба.