Староста глянул на стол с пыточной амуницией, побледнел, сделал подряд несколько сухих вымученных глотков, так что по длинной шее вверх-вниз заходил кадык, и нехотя произнес:

– А, так вы об этом, ваше преосвященство! Ну тут дело грязное, да и сами понимаете, мне, как человеку здесь живущему, говорить о нем невместно…

При этих словах глаза у Бернара забегали, и он стал елозить по путам складками жира.

– Ага! Похоже, уже теплее! – Глаза кардинала замаслянились, а лоб начал покрываться бисеринками пота. Годэ поглядел на старосту, затем на Бернара, после чего долго, с какой-то затаенной нежностью начал рассматривать стол, вокруг которого продолжал хлопотать, мигом сосредоточившись, Швальбе.

– Да что теплее, горячее некуда, ваше преосвященство! – плаксиво отвечал староста. – Сами понимаете, вы-то приедете да уедете, а мне здесь жить…

– Ну насчет «жить» вопрос не такой уж и однозначный, – ласково сказал кардинал. – Опять же сам понимаешь, что стойких допрашиваемых не бывает. Бывают только неумелые инквизиторы. А наш Швальбе, поверь мне, хоть и не монах-доминиканец, а простой арбалетчик, в этом деле стоит троих дознавателей в сутанах. Ты и сам не заметишь, как выложишь всю подноготную… – при последнем слове голос кардинала слегка задрожал.

Староста решительно не желал убедиться в правоте слов легата на собственной шкуре. И даже на собственных ногтях. Машинально спрятав руки за спину, он вздохнул и сказал:

– Ну да ладно, что уж тут. Вам, святой отец, все выложу, как на исповеди.

Карл дрогнувшей рукой обмакнул перо в чернильницу. Кардинал в предчувствии момента истины сощурил глаза. Староста набрал в легкие воздуху и выдал на одном дыхании.

– Так и есть, ваше преосвященство! Именно этот Бернар дочку наместника Монпелье снасильничал и обрюхатил. Потому из Прованса и сбежал. А наместник свою толстуху тут же замуж выдал за какого-то знатного арагонца. Так что если он узнает, что я вам обо всем рассказал, прикажет вырвать язык, колесует и утопит в мешке…

– Да кто ее насильничал?! – завизжал привязанный Монтрезор. – Эта шалава, которую отец выслал из города от греха в загородное поместье, перелюбилась со всем Фожереном и ближайшими деревнями. Так что неизвестно, чей у нее ребенок…

– Но указала-то она на тебя! – торжествующе громыхнул староста. – И копейщики наместника не за кем-то, а за тобой пришли в Фожерен.

– Пришли! – отвечал Бернар. – Именно поэтому мне и не оставалось ничего иного, как бежать из Лангедока, и чем дальше, тем лучше!

– А казну ты зачем прихватил?

– А что мне, с пустыми карманами было бежать? С тебя не убудет. Это ведь ты и твоя родня меня наместнику сдали. Чтобы лапу наложить на последние оставшиеся у нашей семьи владения…

Староста взвился, словно осел, которому сунули под хвост раскаленный уголек, и обрушил на Бернара ушаты площадной брани. Тот достойно ответил…

Выражение лица у кардинала Годэ, молча слушавшего нарастающую перепалку меж этими двумя то ли обвиняемыми, то ли свидетелями, стало точь-в-точь как у легавой собаки, у которой вытянули из пасти заслуженную добычу.

Карл же безмолвно торжествовал. Теперь в показаниях Бернара и особой необходимости не было. Даже ребенку ясно, что ни о какой ереси речи здесь не идет, а есть обычная провинциальная свара, наподобие тех комедий, что на потеху толпе разыгрывают ярмарочные комедианты.

– Хватит! – наконец оборвал перебранку Годэ. – Мы прибыли сюда не для того, чтобы разбирать ваши деревенские страсти. Этого пока что в подвал, – он указал на старосту. – А мы пока что послушаем остальных.

Опрос десятка других свидетелей, среди которых были самые разные люди – мужчины, женщины, старики и старухи, никаких особых новостей не принес. Все они, с ужасом поглядывая на Швальбе, пусть и не слово в слово, но повторяли историю, которую рассказал староста. В общем, дело было ясным, как ключевая вода в ручьях далекого Майнца: преследуемый Бернар, виноватый в том, что ему приписывали или нет, неважно (хотя, скорее всего, был-таки виноват), вынужденный скрываться в Германии, был для обвинения в ереси здешних крестьян свидетелем скверным. А если уж совсем точно, то никаким. Мотивы его оговора были очевидны и лежали на поверхности. Трудно было представить себе тот суд, который в такой ситуации примет сторону инквизиторов…

На обед кардинал убыл в мрачном молчании, и Карл, ожидая, когда легат даст команду сворачивать дела и покидать Фожерен, в мыслях уже прикидывал, какого веса нагрудный крест он, как новоиспеченный каноник, закажет у лучшего майнцского ювелира. Выходило, что крест нужно делать в полтора фунта, не меньше…

Однако после трапезы кардинал об отъезде даже не заикнулся. Деловито прошествовал в допросную мимо Карла, захлопнул дверь перед самым носом священника, после чего приказал возвратить в родную клетку Бернара, а к нему доставить томящегося в подземелье старосту. К разговору со старостой не был допущен даже сам Швальбе, и Карл начал проявлять беспокойство. К августинке не ходи, инквизитор что-то задумал. Но что именно? Это нужно было выяснить любой ценой, до того, как Годэ не начал действовать!

Делая вид, что он томится от вынужденного безделья, Карл вышел на улицу и начал неспешно прогуливаться по двору. Ага. Окно в допросной, рядом с которым должен сидеть кардинал, осталось приподнятым на полставни… Карл, словно записной деревенский бездельник, прогулявшись вдоль стены дома, выбрал место, откуда лучше всего слышались приглушенные голоса, сел, опершись спиной на прогретую за день стену, и превратился в слух.

– Ты не понял, крестьянин, – продолжал говорить Годэ. – Мне не нужны твои деньги и твои женщины. Женщины, может быть, и заинтересуют моих людей, но, поверь, савойские наемники возьмут то, что захотят, без твоего разрешения. Речь идет о том, выйдешь ли ты отсюда целым. Заметь, я не говорю «живым». После того как над тобой потрудится Швальбе, ты будешь просто молить о смерти…

– Так что же вы на самом деле хотите, святой отец? – голос старосты звучал глухо и обреченно. – Вы уж объясните селянину неразумному, а я уж постараюсь услужить чем могу. Только пока что ничего я не понял…

– Все ты отлично понял, смерд! – голос кардинала источал чистый змеиный яд. – В Фожерене есть тайные еретики. Трое. Нет, лучше пятеро. Ты мне на них укажешь и обеспечишь еще свидетелей. Мы их осудим и очистим твое стадо от шелудивых овец. Это понятно?

– Теперь уже почти что понятно, – крякнул глава фожеренской общины. – Есть у нас тут одно семейство. Злодеи, всяко хуже любых еретиков. У моего рода, который издревле пшеницу растит, с маслобойщиками давняя вражда. Деды сказывают, что началась она с тех давних пор, еще когда римляне у деревни свой форт держали. Ихний маркитант сказал, что будет провиант закупать в деревне только из одних рук. Вот наши пращуры за тот подряд горшки и побили. До сих пор спим и видим, как друг друга со свету сжить…

– Мне ваши тяжбы до большого толедского семисвечника, – перебил старосту кардинал. – Ты сказал «почти все понятно». Что ты имел в виду?