– Пусть только попробует. Ну и когда же ты ей сообщишь?

– Я… не готов пока.

А, черт! Не так сказал.

– Что значит – не готов? Все раздумываешь, что ли?

– Нет, Марин, я же сказал, что там – все! Ну не справлюсь я сейчас.

– Не справится он. А раньше-то, похоже, хорошо справлялся. – И ушла.

Он постоял, сжимая кулаки. Выругался: «Что б тебе трижды двадцать пять через колоду!» Побродил по квартире, неприкаянный, зашел к матери – та вязала что-то маленькое, разноцветное.

– Это что такое ты делаешь?

– Носочки Ванечке. Что ты вздыхаешь? Плохо?

– Плохо, мать.

– Терпи. Ничего сразу не бывает.

– А вдруг… вдруг она меня никогда не простит?!

– Простит! Любит она тебя, дурака.

– Правда? Ты откуда знаешь?

– Да она сама сказала. Я в ванную зашла, она там плачет. Ну и… поплакали вместе. Я прощения просила, что так плохо сына воспитала.

– Мама…

– Вот тебе и мама. Наладится, ничего. А ты, видно, плохо стараешься – не можешь, что ли, поласковей с ней быть, ночь-то тебе на что?

– Ну мам, что ты со мной о таком говоришь!

– Да ладно, большой уже мальчик. Седой вон, а ума нет.

– Мам, а у вас с отцом?.. – И тут же, опомнившись: – Нет, не говори!

– Ничего такого, о чем бы я знала. А чего я не знала, того и не было.

Чего не знаешь – того не существует? И задумался: может, зря? Не надо было ничего говорить? А он и не говорил – она на портрет посмотрела и сама поняла. Да и не смог бы он так жить, во лжи. Вспомнил Маринино четверостишие – когда-то, давно, она ему свои стихи давала почитать. Как там у нее: «Живу во лжи, как перепел во ржи, и привыкаю ходить по краю чужой межи…» Как перепел во ржи. А вот жила же! Пять лет прожила на чужой меже, а теперь!

Потом ему стало стыдно, что пытается свою вину на Марину переложить. Она-то никому не изменяла. Это они – что Дымарик, что он…

Самым ужасным было то, что после телефонного звонка Кира, которая превратилась было в некое отвлеченное зло, словно материализовалась, и Леший теперь все время дергался, заслышав звонок телефона, да и дверь открывал с опаской. В самые неподходящие моменты возникала перед ним коварная девчонка, и чем больше он старался избавиться от наваждения, тем назойливей мерцало перед ним бледное нагое тело и лицо с дразнящей усмешкой. И это тогда, когда с Мариной дело пошло на лад!

Однажды ночью, придя из мастерской, он почувствовал: что-то изменилось. Не так широк показался ему разделявший их океан, пожалуй, можно дотянуться! Осторожно взял руку Марины, поднес к губам – пальцы мелко дрожали. Поцеловал, она руки не отняла, и он, перевернув тонкую кисть, долго целовал запястье, где бился, торопясь, горячий пульс. Потом поцеловал сгиб руки, шею, ключичную ямку, и, придвинувшись ближе и крепко сжав ее грудь с напрягшимся соском, жадно впился губами в приоткрытый рот, ловя движения языка. «Я на тебе, как на войне» – всплыла вдруг в памяти неизвестно откуда взявшаяся строчка. Точно, как на войне! Только это была война тихая, медленная – не яростная атака, а осторожное продвижение вперед по минному полю, и каждый настороженно прислушивался к себе и к другому: а что будет, если вот тут поцеловать? А здесь – дотронуться?

Но как ни старался Лёшка быть нежным и не спешить, ее родное тепло, запах и вкус так ударили ему в голову, что медлить не было никакой возможности. Но в самую последнюю неостановимую секунду всплыла перед ним, колеблясь, как бледное пламя свечи, Кира – откинувшись на спинку кровати, бесстыдно-нагая, раздвинув согнутые в коленях длинные ноги, она сидела на одеяле и ела большой желтый персик, а сок стекал по подбородку…

Так и кончил, не зная, с кем он – с Мариной, с Кирой?

Ушел в душ и пропал. Марина видела и картинку, и Лёшкино смятение. Несмотря на мгновенную вспышку мучительной ревности, быстро, впрочем, прошедшей, ее разобрал истерический смех: так панически бежал Леший с поля боя, испугавшись бледного призрака этой девчонки, словно подглядывавшей за ними. И надо же было ей возникнуть так не вовремя! Марина в который раз за последнее время кляла свое проклятое ви́дение – господи, жила бы, как все, знать ничего не знала, картинок никаких не видела, и Леший бы не дергался так. А не сама ли она и вызвала к жизни это привидение, вспомнив о сопернице в минуту своего торжества? В самую неподходящую минуту! Не выдержала, пошла за ним:

– Ты тут, часом, не утопился?

Леший сидел на бортике ванны. Насупился, молчал мрачно. Марина посмотрела на него сверху – сколько седых волос-то! Вот уж правда – бес в ребро. Но когда он поднял на нее красные – совсем больные! – глаза, она вдруг испугалась, что может и впрямь потерять его. Не потому, что уйдет от нее, а просто – уйдет навсегда, как Дымарик. Не выдержит, сломается. И сказала нежно:

– Пойдем спать, поздно. Забудь!

– Я бы забыл… Но ты же видишь – она, как осколок, застряла во мне.

«И во мне», – подумала Марина.

Невозможно вытащить себя за волосы из болота – а именно этим Марина и занималась. К единственному человеку, который мог помочь ей в этой бесконечной борьбе, – к Валерии! – обратиться было бы немыслимо. Приходилось справляться самой, а получалось плохо: на ее собственную боль накладывалась Лёшкина, и получался замкнутый круг. Она металась в нем, как загнанная белка.

Она часто уходила в ванну, где горько плакала под заглушающий шум воды. Она боялась за Лешего, боялась его потерять. Она видела, как похожа на него черноглазая темнокудрая Муся, и Ванька – Ванька, ее собственная копия! – тоже был вылитый отец: так же ходил, так же садился, так же морщил лобик и сдвигал светлые брови, так же держал ложку. И опять принималась втихомолку плакать.

Ночью бессонница держала их обоих за горло, но они делали вид, что спят, а печальные мысли витали над ними, не рассеиваясь и не улетая. Иногда Лёшка тихонько вставал и уходил в мастерскую, и тогда нагретая постель – ночи стояли жаркие – казалась Марине холодной, как лед. Потом она догадалась наводить на Лешего сон – он мгновенно проваливался в тягучее забытье, сквозь которое слышал иногда, как негромко плачет рядом Марина, но проснуться не мог. А ей так было легче: оставалась только собственная боль.

Она рассматривала Лешего и думала: «А он постарел – вон морщинки у глаз, и на лбу. Но все равно красивый, а я и забыла, присмотрелась, привыкла…» И, не касаясь, легко проводила пальцами надо лбом, над глазами – разглаживая морщинки, очерчивая брови, линию носа и губ, обводя скулы, шею и плечи. Один раз нечаянно прикоснулась, и он тут же, повернувшись во сне, привычно обнял ее, прижавшись всем телом – Марина попыталась тихонько освободиться, но он только сильнее обнял и уткнулся носом ей в плечо, положив руку на грудь. Остаток ночи она не спала, изнывая от желания, но даже этот жар не смог растопить ту ледяную стену, что стояла между ними.