за ней — глядь! — дорога, как водоем, прорытая. И это — правда, ибо нигде не подчеркивается, а разлито по всей вещи.

И быт новый строят кособоко, по-медвежьи, — слышно, как черепки хрустят, а строят.

Приехал Глеб, плечистый, громадный, приехал из трехлетнего огня пулеметов, шрапнелей, беспощадности гражданской войны, сгреб Дашу, — ведь это же его собственная жена. И очень удивился, расставив впустую руки: она вывернулась, засмеялась — и была такова, вспыхнув красной повязкой. И каким-то иным, незнакомым до этого чувством к жене пронизалось сердце Глеба, чудесным чувством, когда он увидел ее как общественно-партийную работницу.

И что дорого: эта перестройка сердца, взаимоотношений не навязывается в романе, а сама собою ткется в громоздящихся событиях, в нечеловеческом напряжении работы, в дьявольском напряжении борьбы. Глеб и ревнует жену и, как бык с налившимися глазами, готов всадить пулю в противника, — и все-таки его сердце насквозь озарилось незнаемым дотоле, новым озарением. Новым озарением к Даше, к жене, к милой подруге, к товарищу по работе. Они не анализируют своих чувств, новизны отношений — они просто борются, работают, живут, любят. И в этом — правда.

А вот великолепная фигура инженера Клейста, надменная, сухая, замкнутая в своем высокомерии; он себя чувствует созидателем, а кругом — невежественные, грубые разрушители, безответственные перед столь дорогой сердцу Клейста культурой. И этот надменный останавливается в изумлении перед чудовищным, грубым, неотесанным рабочим напором созидания. Как в водовороте, подхватило и поволокло бессильного сопротивляться инженера Клейста. И Клейст отдал своим бывшим врагам все свои знания, всю свою культурную силу, отдал за совесть, а не за страх, и стал одним из кирпичей пролетарского творчества. Это — яркая, правдивая история спеца.

Все фигуры в «Цементе» отчетливы, запоминаются, разнообразны, живы.

Гладков сжат, экономен. Нет лишних слов, растянутостей, многоговорения. В своей манере писать он так же суров, как и его персонажи.

Его великолепный пейзаж своеобразен и красочен.

Яркие черты романа с лихвой покрывают, может быть, местами излишнюю приподнятость, цветистую взвинченность диалога. Может быть, несколько сгущена мягкотелость партийных интеллигентов. Не то что они не правдивы, — нет, они ярки, живы, убедительны, но для верности перспективы надо было дополнить фигурой интеллигента крепкой складки, ведь революция ж богата ими.

Но я повторяю — это тонет в прекрасных, сверкающих образах.

По-своему написан роман — у Ф. Гладкова свое лицо, ни с кем не смешаешь.

И не странно ли? Критики, которые особенно шумно носились с некоторыми писателями, вредя им этим шумом, проходят молча мимо «Цемента». Либо, оттопырив надменно губу, глаголют: «Сказать нечего, тебя без скуки слушать можно, а жаль...»

Но читатель, пролетарский читатель произведение т. Гладкова оценил, ибо чует правду, — собираются, читают, обсуждают.

———

С Ф. Гладковым мы встречались в 1920‑х годах в «Кузнице». Мы с ним близко сошлись. Он рассказывал мне, что начинает работать над «Цементом». Побывав в «лаборатории» писателя, я получил возможность поближе его узнать. Он поразил меня необыкновенным упорством и своим нервным «подъемом» в работе. Работал он буквально с утра до глубокой ночи, а иногда и ночами. Ему никто не мешал: жил он один, семья была в Новороссийске. Отрывался только чтоб купить себе хлеба и еще какую-нибудь невзыскательную снедь. Я говорил ему: «Долго вы так не выдержите».

Был он необычайно строг к себе, очень неуверен в своих силах и крайне мнителен: все спрашивал, хорошо ли у него выходит. Изменчивые были у него настроения.

Мне он читал «Цемент» кусками, по мере того, как писал. Делился со мною своими творческими радостями и огорчениями. Я старался рассеять его страхи и сомнения и поддержать в нем бодрость.

Наконец он кончил. «Цемент» был напечатан, и я дал отзыв. Характеристику, данную тогда, я и теперь считаю совершенно правильной. Удельный вес Гладкова — большой. Яркий художник, своеобразный художник. И огромная в нем сила обобщения. У него обобщен целый кусок революционной эпохи. Это не всякий сумеет. Оттого «Цемент» так глубоко проник в читательскую толщу. Гладков пишет красочно и приподнято.

Мне много приходилось толковать с Гладковым по поводу его «романтики». Он на своем стоял и говорил: «Позвольте!.. А разве революция не включает в себя элементов романтики, элементов приподнятости? Разве она не брызжет яркостью чрезмерной?»

В целом Гладков — писатель незаурядный, интересный, внутренне богатый.

1926—1943

Борис Неверов-Скобелев

МОИ ВСТРЕЧИ С Ф. В. ГЛАДКОВЫМ

I

С Федором Васильевичем Гладковым, его женой Татьяной Ниловной и сыновьями — Василием и Борисом — я познакомился в сентябре 1922 года. Мы тогда только что приехали из Самары и жили в семейном общежитии пролетарских писателей и поэтов «Кузницы», которое располагалось в квартире № 11 дома № 33 в Староконюшенном переулке на Арбате.

По вечерам для ребятишек «писательской» квартиры — меня, моей сестры, Лиды Герасимовой, Толи Новикова, Коли Ляшко и Эмика Родова, а иногда к нам приходили Вася и Боря Гладковы — начиналась интересная жизнь. Самым большим удовольствием было присутствовать на заседаниях «Кузницы» или сидеть где-нибудь в уголке, когда кто-то из гостей читал свои рассказы и стихи.

Вот так однажды я в первый раз увидел Федора Васильевича Гладкова. Как участник заседаний «Кузницы» он казался мне человеком немного суховатым, очень нервным и более официальным, чем другие писатели. И помню, как я был удивлен, когда Федор Васильевич, будучи у нас в гостях в день пятой годовщины Октябрьской революции, вдруг приятным и сильным тенором запел, как я потом узнал, свою любимую песню: «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно...»

Так было в каждый революционный праздник, но Федор Васильевич всегда пел только первый куплет, а потом с какой-то необыкновенно радостной улыбкой слушал, как продолжали петь эту песню другие участники этих встреч.

Для нас, ребятишек, Федор Васильевич был интересен прежде всего как человек, который, по рассказам наших отцов, проводил большую революционную работу среди рабочих в Сибири еще в условиях царской России и был за это сослан.

II

Раза два в неделю ходили мы с отцом в гости к Федору Васильевичу, семья которого в то время занимала маленькую комнатушку в красивом особняке недалеко от Смоленской площади. Особняке, где с того далекого времени по сей день помещается