неизменный по составу и упрямо шагавший в одном и том же направлении, под одними и теми же «декларациями» в течение более десяти лет. А между тем в истории «Кузницы» были разные периоды, связанные с именами и делами самых разных людей. Был первый период, когда в группу входили поэты и кое-кто из них писал стихи, отличавшиеся несколько отвлеченным и выспренним пафосом, который и называли тогда «космизмом». Потом пришел в «Кузницу» Якубовский, пришли Бахметьев, я, Новиков-Прибой, пришел и несколько лет рука об руку шел с нами Серафимович — это был уже другой период, ничего общего с «космизмом» не имевший. Затем наступило время задиристых вапповцев типа Березовского и Никифорова, принесших в «Кузницу» из ВАПП навыки страстной групповой борьбы. Мы в это время почти совсем отошли от участия в «Кузнице». В начале тридцатых годов наступил период острых драк внутри самого объединения — борьбы «новой» и «старой» «Кузниц». Это, пожалуй, был последний период перед опубликованием постановления ЦК 1932 года, распустившего ВАПП и все литературные группировки...

Я откровенно признался Гладкову, что совсем не знаю этого периода и даже не могу сказать, о чем, собственно, спорили тогда между собой «новая» и «старая» «Кузницы».

— Ну вот видите, что получается! Вы и то не знаете! — воскликнул Гладков. — Так можно ли толковать о «Кузнице» как об однородном и одноликом пролеткультовско-«космическом» направлении? Честно ли приписывать «Кузнице» все заскоки и завихрения, в какие впадали иной раз отдельные составители деклараций? Справедливо ли, наконец, по отношению к «Кузнице» быть особенно злопамятными? Ей многое следовало бы простить хотя бы за то, что никому из «кузнецов» не приходило в голову ни говорить, ни писать пакости, подобные тем, что печатались о Чехове, и притом не в начале, а уже в самом конце двадцатых годов, — вы привели убедительный пример с Чеховым...

В заключение этой беседы, к сожалению очень бегло записанной мной, мы посетовали, что несколько раз собирались и ни разу не собрались выступить со статьей или с открытым письмом о «Кузнице», которое помогло бы добросовестным литературоведам разобраться в ее прошлом, в различных, по меньшей мере четырех, периодах ее деятельности, отделить ее подлинные прегрешения от вымышленных — правду о ней от клеветы на нее.

* * *

Общеизвестно, что А. М. Горький, воюя за простой и точный язык литературных произведений, сердито критиковал стиль Ф. В. Гладкова, особенно в романе «Энергия». Показывая пример подлинно большевистского отношения к этой критике, Гладков стал писать тщательнее, проще и даже не раз возвращался к своим ранее написанным произведениям. Работа над стилем сопровождалась у него упорным и, главное, любовным изучением родного языка, всех его особенностей, законов и правил, в результате чего Федор Васильевич стал одним из самоотверженных борцов за чистоту и красоту родной речи. Его занятия в этом направлении не носили академического характера, не были обращены в дебри лингвистики и сферу каких-то абстрактных проблем, — он и здесь был обращен к современности, к решению насущных и неотложных вопросов.

Известно множество выступлений Гладкова в защиту правильного начертания и произношения русских слов. Мне припоминаются три таких эпизода.

Как-то в начале 1957 года писатели Н. Е. Вирта и М. Э. Зингер, оба уроженцы Тамбовского края, горячо поспорили о слове «Тамбовщина». Вирта, пустивший это слово в оборот, писавший в своих произведениях «Тамбовщина» и наряду с этим «антоновщина» (эсеро-бандитский мятеж в Тамбовской губернии в 1919—1922 гг.) утверждал, что слово «Тамбовщина» стало бытовать и тем самым оправдано. Зингер нашел такую мотивировку поспешной и возражал против нее, заявляя, что по-русски слово «Тамбовщина» можно употреблять только в качественном и преимущественно в отрицательном — обличающем, порочащем или высмеивающем — значении, приводил тому множество примеров: «бироновщина», «аракчеевщина», «барщина», «безотцовщина» и т. д. В общем, спорщики не договорились.

Зингер не успокоился и обратился к Ф. В. Гладкову с письмом, свидетельствующим о том, что писатель-маринист Зингер принимал близко к сердцу проблемы русского языка и живо интересовался ими и до этого письма.

Через три дня — что характеризует чуткость Федора Васильевича по отношению к товарищу и затронутому им вопросу — Зингер получил подробный ответ, в котором Гладков писал: «Вот нелепое Тамбовщина. Территории, области в этой форме в русском языке не употребляются. Это чисто украинское слово. У нас эта форма употребляется только в смысле качества, типического явления, некоего движения или уклона: напр. «базаровщина», «татарщина», «обломовщина», «кустарщина», «махаевщина», «махновщина» и т. п. Так что слово «Тамбовщина» в литературе недопустимо: в нашем языке это нелепость...»

Письмо Гладкова, проникнутое заботой о правильности и благозвучии литературного языка, столь далекое от того безразличия и неряшества, какое нет-нет да проявляется по отношению к родному языку в произведениях отдельных писателей, заканчивается сердечным обращением к адресату:

«Призываю Вас бороться беспощадно за чистоту родного языка при всех случаях».

Летом 1960 года я увидел на улицах Тамбова красочные плакаты с лозунгом: «Сделаем Тамбовщину цветущим садом!» «Тамбовщина» и «цветущий сад» — как это не вяжется, режет ухо. Как прав был Гладков!» — подумал я.

Еще против одного протестовал Федор Васильевич.

— Скажите, кому придет в голову говорить воронежчанин вместо воронежца, саратовчанин вместо саратовца, астраханчанин вместо астраханца?! — спрашивал Федор Васильевич и сам отвечал: — Я уверен, что не позволят кишиневцы называть себя кишиневчанами, ялтинцы — ялтачанами, краснодарцы — краснодарчанами. А вот ваши земляки стали именоваться тамбовчанами. Какая в этом потеря чувства языка, какая несуразица! А главное — нет никакой надобности в этом, никаких поводов и мотивов!

В данном случае Ф. В. Гладков, не зная того, перекликнулся с тамбовцем С. Н. Сергеевым-Ценским, писавшим: «Как объяснить такое: Тургенев был орловцем, а я на заре туманной юности — тамбовцем; теперь же мы с Тургеневым стали: он орлов-чан-ин, а я — можете представить себе — тамбов-чан-ин! И я готов спросить кого угодно: не знаете ли, в какой бондарной мастерской сработаны эти неуклюжие «чаны»?..»

Весьма распространенные у нас нарушения правил русской орфоэпии, когда вместо слова «президиум» произносят с дешевым шиком «прэзидиум», говорят «прэамбула», «прэмьер», «рэжиссэр» и т. п., Федор Васильевич называл «дворянскими пережитками» и при каждом удобном случае высмеивал.

На одном из заседаний Приемочной комиссии Союза писателей СССР, где Гладков много лет прилежно и плодотворно работал, обсуждался, насколько мне помнится, вопрос о приеме в Союз Д. Гранина; член комиссии, выступавший по произведениям Гранина, нет-нет да допускал в своей речи отмеченные выше «дворянские» погрешности. Федор Васильевич внимательно слушал, а потом беспокойно