Через три дня после госпитализации директора Мельцера максимально осторожно переправили на больничном автомобиле на виллу, где на носилках подняли на третий этаж в отдельную комнату. Врач прописал строгий постельный режим минимум на две недели. Это означало, что пациента нужно кормить, мыть, помогать справлять естественную нужду и поить из бутылки с носиком. Поскольку никто из женского персонала не мог совершать эти интимные процедуры, а Гумберт стыдливо признался, что еще никогда не видел голого мужчину, Алисия нашла через агентство сестру Оттилию Зюсмут.

Оттилии было около сорока, пшеничные волосы туго заколоты, на голове белый чепец и всегда белоснежный фартук поверх голубого платья. Она ожидала, что во время ее пребывания в доме не только персонал, но и хозяева будут следовать ее указаниям, в конце концов, именно от ее знаний и опыта зависела жизнь больного. Поэтому ходила она всегда прямо, выпятив свою пышную, в тугом корсете, грудь.

В кои веки Мария Йордан была не одинока в своей неприязни. Все видели в Оттилии бедствие, которое предстоит некоторое время терпеть.

– Как она нами командует, – ворчала повариха. – Можно подумать, она тут хозяйка. Если бы не бедный господин директор, я бы вылила горячий ромашковый чай прямо ей на ноги.

Однажды Ханна топила в комнате медсестры печку, из нее вывалилось полено, за это она получила от Оттилии затрещину. И госпожа стерпела. Ханна стиснула зубы и закончила работу, но потом прибежала к Мари и пожаловалась, что боится теперь идти к этой особе.

Даже Элеонора Шмальцлер признала, что медсестра ей несимпатична.

– Если бы состояние больного хоть немного улучшилось, – озабоченно сказала она. – Но он становится все более вялым.

– Неудивительно, – проговорила повариха. – На манной каше да на ромашковом чае ни один человек не поправится. Ему бы хорошего говяжьего шницеля с капустой и картофельным салатом – другое дело было бы.

– И вообще, должно быть, ужасно, что она трогает его своими холодными пальцами, – подал голос Гумберт.

Камердинер тут же вздрогнул, услышав плач младенца. Августа и Эльза выбивали во дворе ковры, Мари взяла малышку из ее деревянной кроватки и стала носить на руках по кухне, чтобы успокоить.

– А кто это у нас так кричит? – нежно ворковала она. – Мама скоро придет…

– Тише, плакса. Сейчас притопает Оттилия, – ухмыльнулся Гумберт и очень натурально передал интонацию медсестры: «Ребенка успакойте, бальной нуждается в абсолютном пакое!»

Рассмеялась даже Элеонора Шмальцлер: у парня настоящий талант. Однако тут же опомнилась и попросила Гумберта не устраивать спектакль:

– Ввиду несчастья, которое обрушилось на семью, мне такое поведение кажется более чем бестактным.

– Простите, фрейлейн Шмальцлер.

Все молча приступили к своим обязанностям. Мари унесла маленькую Элизабет Августе. Молодая мать устроилась с ребенком на траве, дала грудь и рассеянно принялась наблюдать за тем, как Мари с Эльзой трясут ковры. Не прошло и пяти минут, и как на третьем этаже распахнулось окно. Госпожа выглянула посмотреть, что происходит во дворе.

– Мари! Эльза! Идите с коврами на другую сторону, столько шума от вас!

Мари, вздохнув, вытерла со лба пот. Видимо, госпожа целиком подчинялась новой командирше. Теперь придется тащить тяжелые ковры на северную сторону и начинать сначала.

– Дальше они запретят нам есть, потому что мы громко чавкаем, – пробубнила Августа. – А этой дуре позволено набивать себе желудок за хозяйским столом. Оттилия-Оттилия, стала как лилия частью фамилии. Приятного аппетита!

– Только бы выздоровел наш дорогой господин! – вздохнула Эльза. – Все так грустно, Мари. Я ночью не могу уснуть, все думаю…

Мари молча начала скатывать ковер, и Эльза подскочила помочь. Они вместе понесли тяжелый ковер, лежавший обычно в комнате хозяина, на маленький газон на северной стороне виллы и перекинули его через штангу. Когда вернулись, Августа все еще сидела и укачивала ребенка. Девочка наелась и, довольная, заснула.

– Я перепеленаю ее быстренько, – сказала Августа и пошла с ребенком в дом.

– Вернется, только когда все ковры мы уже перетаскаем, – начала браниться Эльза. – И почему ты это терпишь, Мари?

Мари ответила, что ей доставляет удовольствие таскать и выбивать ковры, потому она целый день сидит за швейной машиной. От этого ноет спина, а у фрейлейн Элизабет все время новые идеи.

– Ты думаешь, в июне и правда будет помолвка? – с беспокойством спросила Эльза.

– А почему нет?

Мари взяла выбивалку и начала стучать по ковру.

Наверху Алисия сидела у постели мужа и читала ему «Альгемайне». Больной безучастно лежал на спине, глаза были закрыты, лицо землистое, щеки впали. Боли почти не было, но и жизненной силы – тоже. Иоганн Мельцер, который в течение тридцати лет почти жил на фабрике, ежедневно проводил там по шестнадцать часов и больше, потерял всякий интерес к ниткам, тканям и рисункам. Осторожные попытки Пауля рассказать о ремонте двух станков закончились тем, что отец со стоном перевернулся на другой бок. Сейчас же вмешалась Оттилия, попросила молодого человека выйти и дала пациенту для успокоения валерианы и ромашкового чая. Даже газетные статьи, которые Алисия читала мужу вполголоса, подлежали контролю со стороны Оттилии. Малейшее проявление активности – движение рукой или подергивание, а это случалось часто, – и медсестра тут же очень вежливо просила Алисию прекратить чтение. Алисия была единственным человеком, с кем Оттилия обращалась исключительно вежливо, поскольку госпожа была вольна уволить или заменить ее другой медсестрой.

Человека, который в ночь с 21 на 22 августа выкрал из Лувра «Мону Лизу», медицинская экспертиза признала умственно отсталым, но он в состоянии отвечать за содеянное.

На основании этого прокурор возбуждает дело против Винченцо Перуджиа…

Алисия замерла, наблюдая за неподвижным телом мужа. Слышал ли, что ему читали? Иногда ей казалось, что он может вдруг умереть, во сне потерять сознание и, не попрощавшись, перенестись в мир иной. Не попрощавшись – это самое страшное. Весной прошлого года они отметили серебряную свадьбу, то есть прожили вместе двадцать пять лет. Были счастливые времена, но бывали и ссоры, и долгие периоды, когда они жили не друг с другом, а друг подле друга. Больше всего Алисии хотелось сказать Иоганну, как сильно она всегда любила его и как сожалеет по поводу каждой их размолвки. Но она тянула с признаниями, чтобы он не подумал о своей скорой кончине. Кроме того, ей мешало постоянное, даже назойливое присутствие сестры. Вот и сейчас сестра встала пощупать больному пульс, она измеряла его при помощи висящих на шее серебряных часов. Проверив, она с удивлением подняла брови и бодро кивнула Алисии. Той разрешалось почитать еще