Свой бюст я отправил бы к отцу с матерью на Кубань, посоветовал бы им прикрепить его к коньку крыши вместо резного петуха. — Задумался, чуть отвернувшись. — Вот тоже в родной дом заехать некогда, в письмах родители сетуют…

Так и не столковались они, скульптор и Мержин, в то время начальник нефтегазовых промыслов в Нефтеграде.

Гость уехал, но дело на этом не кончилось. Через месяц примерно Николай Филиппович получил распоряжение из области: выслать на имя скульптора две фотокарточки, в анфас и в профиль. Оказалось, что ваятель отступать не захотел, заключил договор с управлением культуры, взял под него солидный аванс и сказал, что скульптурный портрет нефтяника из Нарыма появится на академической выставке…

Фотографии Мержин выслал, бюст его из красного мрамора изваяли, выставили на обозрение публики и кто видел, тот сказывал, что получилось «и сходно, и здорово». Сам же Мержин себя в мраморе «не лицезрел» и слепка гипсового не получил, видать, скульптор обиделся на его несговорчивость. Переживаний на этот счет у Николая Филипповича не было, но шутка вырвалась:

— Не удалось мне собой петуха заменить на коньке родительского дома! Придется самому ехать.

И он в тот год выбрал время побывать на Кубани.

Мержин был с хутора, а находился хутор верстах в тридцати от большой станицы. Мать — колхозница, отец тоже, стало быть, и он колхозник, если смолоду приобщался к крестьянскому делу, днями пропадал у отца в кузне. По происхождению Николаю положено было всякое мужицкое ремесло знать и уметь. Ладно пахал и сеял, хлеб косил и траву, управлялся с конями, волами, ухаживал за фруктовым садом. И плотницкое ремесло ведал, и обувь тачать умел, хотя в мастера по сапожной части не вышел.

Хорошего видел мало, в раннем возрасте хватил голода, потом, едва начали сносно жить, война нагрянула, муки и смерть принесла. Целый год пришлось быть в оккупации. Неподалеку от хутора проходила та самая «голубая линия», где дрались наши с фашистами с мая по сентябрь сорок второго года: не хотели гитлеровцы открывать дорогу в Крым, да пришлось так драпать с «голубой линии», что и про Крым забыли.

Станицу и хутор брали румыны. Перед самым захватом отец Николая пошел в военкомат, но на врачебной комиссии его вновь признали негодным к строевой службе: сердце и легкие были надсажены в кузне, боль и одышка охватывали мужика. Отец переживал, что его не приняли даже в ополчение, но хутор свой не оставил.

Родитель имел привычку собирать в ящик всякие железяки. Захватчики делали обыск, добрались и до заветного сундучка кузнеца, нашли там среди разной дребедени патрон от маузера. Стали допытываться, где спрятано оружие, где находятся партизаны? Маузера у отца никогда не было, а где скрываются партизаны он тоже не знал. Фашисты поставили кузнеца спиной к стене хаты в большой комнате, били сапогами, прикладами. Лицо родителя было темно-серым от вьевшейся копоти, и руки такие же, огрубевшие от постоянной кузнечной работы. Скорее всего именно этот мужицкий вид и упрямство, с каким отец тихо, но твердо все отрицал, подействовали. Его оставили в живых…

Поправившись, отец ушел из дому, ему удалось добраться до фронта. Он стал пулеметчиком, участвовал в форсировании Одера, за храбрость получил две недели отпуска, побыл дома, вернулся. Тут же пошел проведать бойцов-товарищей, забрел на минное поле и подорвался… Он потерял глаз, ему искорежило ноги… Врачи не давали надежды на жизнь.

Но он выжил. После сам удивлялся и говорил нередко:

— Такой я живучий, что даже не верится.

Теперь отцу без году восемьдесят, еле ходит. Давно у него гниет нога. Врачи настаивают, чтобы отнять. Не хочет и слышать.

— Закат мой близок. Помру — похоронят. Но хочу в могиле лежать с ногами…

Родители воспитали в Николае уважение к порядку. Всегда тянуло его к дисциплине. Помнилось: если мать замечала за ним неряшливость, то говорила на это пословицей:

— Что за порядок — огород без грядок!

По-крестьянски просто, не обидно, а вразумительно.

Отец почему-то хотел, чтобы Николай стал инженером. Сын прилежно учился в станице Крымской и раз в неделю появлялся на хуторе у родителей. Набив немудреными продуктами рюкзак, напрямую через горы и балки вновь мерял шагами немалое расстояние до районного центра, где была десятилетка. Даже случайный транспорт не попадался тогда в тех местах усталому путнику. Да если бы и попался, платить за проезд было нечем. За квартиру Николай рассчитывался принесенными из дому продуктами.

Предложение отца стать инженером не выходило у Николая из головы, но когда аттестат получил, окончательно, кажется, понял, что место его в медицине. Мать поддержала, отец промолчал. Написал Николай Мержин запрос в Ленинградскую военно-медицинскую академию и получил оттуда короткий ответ: сдадите экзамен на «хорошо» и «отлично» — будете приняты. Не был уверен в то время Николай, что сдаст вступительные в такое солидное учебное заведение, не надеялся на свою подготовку.

И заметалась душа, стала выход искать и нашла. Черту метаниям подвел простой вывод: родители бедные, денег, чтобы квартиру снимать, нету, значит и трепыхаться насчет Ленинграда нечего. Ищи, голубь, место на такой крыше, где тебе подходяще будет.

И попала ему на счастье книжечка для поступающих в Грозненский нефтяной институт. Уверенно, гордо смотрел на него с обложки бравый парень, одетый в форменный китель с эполетами, и… обещал большую стипендию.

До Грозного близко. И в книжке написано так хорошо про поиски нефти, газа, про институт, где платят студентам по четыреста рублей в месяц (как раз послевоенная денежная реформа прошла) и в общежитии места дают.

Николай устремился туда и — срезался на немецком, который, как он был уверен, знал нисколько не хуже русского. И не добрал-то всего два балла! На редкость плотный был конкурс…

Что делать? Куда податься? Собралось их трое таких. Проговорили всю ночь напролет, а на утро скорее в Баку. И не прогадали: там в нефтяном институте был недобор.

Наука, известно, дело тяжелое. И давалась она крестьянскому парню трудно. Брал усидчивостью, мужицким упорством. Сдавал на стипендию каждый семестр,