В окна трехкомнатной полуподвальной квартирки доносились крики птиц из зоопарка, а состояла она из кухни, гостиной и спальни; повсюду валялось фотографическое оборудование, ванная служила проявочной. Кровать не убрана, простыни жуткие, на прикроватном столике липкая банка с вареньем, хлеб и нож. В кухонной раковине горы немытых тарелок. В гостиной плакат с изображением Че Гевары, рядом набросок голой Джейн Фонды. Гарри сходил, ополоснул пару стаканов и возвратился с полбутылкой скотча. Почувствовав со стороны Джейка неподдельный интерес, он даже прочитал ему одно из своих стихотворений:

ПРИСПОСОБЛЕНЕЦ

Обычный обор-

мот

без денег

и

сво-

боды,

он в клетке

каждого завода каждой конторы каждый день

но сам не сознает того;

услужлив и любезен,

он котик,

о, возьми меня на ручки, мурлычущий,

едва хозяин улыбнется.

Но если обор-

мот

без денег

и

сво-

боды

покажет зубы или же насрет на видном месте,

хозяин сразу руку к плети —

где собаки?

Сюда, ко мне!

Червяк восставший должен быть раздавлен!

Затем он — так уж и быть — показал Джейку некоторые из своих фоторабот. На одной из них была восточного вида девушка с огромными грудями — скованные в запястьях руки подняты, свисающие грубые цепи касаются нежной кожи.

— Надо же, у нее аж мурашки по телу! — заметил Джейк, для простоты сочтя удобным избрать шутливый тон. Взял следующую фотографию.

На этой тяжеленькая девица, ухмыляясь в камеру, сидела на корточках и, раскорячив ноги, тащила из-под себя змею, морду которой приблизила ко рту. При этом язык девица высунула так, будто это то ли змеиное жало, то ли она сейчас змею лизнет.

— Ах, Гершл, Гершл, чем, интересно, ты кончишь? — покачал головой Джейк.

Еще несколько часов спустя бутылку они осушили, разделив последние капли виски по-братски. Пьяный в дым, дурной, но веселый, Гарри болтал без умолку.

— Ты понимаешь, я-то ведь не такой, прикинь? А с тобой я говорю потому, что ты меня уважаешь! Ты заценил, что я не какой-нибудь нуль без палочки. Что пара книжек у меня на полке есть и на концерте я был. Хочу, чтобы ты проникся, каково мне было лет в двадцать. Чтобы прочувствовал, через что мне пришлось пройти. Я в смысле, черт, у кого бы, интересно, крышу не сорвало — или как ты там еще это назовешь. У меня же было шаром покати. Ни хрена за душой и великие перспективы получить еще больше того же самого ни хрена. А годы-то идут, часики тикают! А я ведь знал: я не такой, как все! Я знал, что мне кое-что причитается, мне на роду написано, и в этом моя главная проблема. Я не такой, как все. Не из этих, которые аж все трясутся, только бы их не уволили. Копят свои жалкие гроши, набивают по зернышку счета в банке, как хомячки какие. Вне себя от радости, если к зарплате вдруг прибавка в десять шиллингов. Нет, Гарри не таков. Гарри умеет шевелить мозгами, и в этом вся проблема, не так ли? Однажды — нет, ты послушай, — однажды подъезжает ко мне «бентли», там старый жирный пень, он опускает окошко и спрашивает, — да вежливенько так! — мол, не знаю ли я, как отсюда проехать к мосту Баттерси? Ну да, говорю, конечно, знаю, старый ты мудак, но ты сперва скажи мне, сколько заплатишь, чтобы снова стать таким молодым, как я, потому что тебе-то уж недолго осталось небо коптить, — что, чувачок, скажешь нет? — при всех твоих деньгах! Я думал, его прямо тут же удар хватит. А я на яхтенную выставку шел. Я не рассказывал еще? Про яхтенную выставку в «Олимпии»[324], а? Иду я, значит, на яхтенную выставку, а было это в январе шестьдесят первого года — если думаешь, что я вру, можешь в газетах справиться. Шел, думал купить себе подарок на тридцатилетие. Ха-ха — купишь там, как же! Но я все же кой-чего там себе присмотрел (между прочим, до сих пор храню с той выставки проспекты) и совершенно задурил башку продавцу с датой доставки. А стоила эта фигня тысячу фунтиков. И я прекрасно понимал, что, если даже пить и есть не буду следующие лет десять, все равно мне это дело не потянуть. Так что ни хрена я покупать не собирался. Ни яхт. Ни гоночных машин. Ни путевок в Монте-Карло. Хоть я и принадлежу к двухпроцентному слою сливок общества этой страны интеллектуально, а ты теперь и доказательством того располагаешь, — что, кореш? — скажешь нет? Несмотря на то даже, что я умнее тебя и это научно доказано (да и любого из вашей киношной хевры тоже), я ничего купить себе не мог. Потому что я насекомое.

Ну а дальше, — улыбаясь милым его сердцу воспоминаниям, продолжил Гарри, — он зашел в телефонную будку за углом, изобразил латиноамериканский акцент и поведал администрации, что в знак протеста против политики правительства по отношению к Кубе через тридцать минут у них на выставке грохнет бомба.

О, они к этому отнеслись очень серьезно, ты ж понимаешь! Только что, в октябре месяце, Хрущев стучал башмаком в ООН. Да еще и Кастро своей речью о философии грабежа, порождающей философию войны, поставил Нью-Йорк на уши. Нет, рисковать им было нельзя никак. И понеслось. Полицейские сирены. Пожарные автоцистерны. Такой начался тарарам! А все эти крутые богатенькие уроды со своими блядчонками — видел бы ты, как они забегали! Кинулись из здания, как ошпаренные крысы. Я наблюдал с другой стороны улицы и был в таком восторге — ух! — держите меня семеро! А там они всё кверху дном перевернули. Весь выставочный комплекс облазили вдоль и поперек, все бомбу мою искали. Не веришь, посмотри в газетах. Да у меня, кажись, где-то и вырезки сохранились…

12

На следующее утро Джейк отвез Сэмми в школу, после чего пошел искать Руфь в магазин. Но на работе ее не было. У ее старшего сына Давида температура вдруг подскочила до 39.

— А, это вы, — сказала она, открывая Джейку дверь. — А я уж обрадовалась, думала, доктор. Ага, сейчас… Держи карман шире.

— А что такое?

Руфь объяснила, что она наотрез отказалась одевать Давида и ехать с ним в клинику. Пригрозила доктору Энгелю, что напишет на него жалобу в Службу здравоохранения, если он не придет к ним на дом, и теперь она в ужасе, потому что он специально будет тянуть резину, а когда наконец явится, станет злиться и вредничать. Да у него и вообще, мол, характер скверный. Почти такой же, как у доктора Веста. Однажды Давид заболел, будучи совсем крошкой, у него тогда тоже температура была под 39 и рвота, и она еле упросила доктора Веста прийти осмотреть его. «Зачем, — пожал он плечами, — вы так трясетесь над ним? У него просто зубки режутся, вот и все». Но сутки спустя она все-таки собрала Давида (температура-то все растет!) и отвезла в больницу, а там у него обнаружили воспаление легких и положили в кислородную палатку.

В результате Руфь потребовала, чтобы ей отдали медицинскую карту, и перешла к доктору Энгелю. Похожий на сову доктор Энгель, осыпая все вокруг сигаретным пеплом, перелистал медкарту, стопку писем от больничной администрации, другие бумажки и говорит: