Уилсон бросился на него стрелой — прыжком пантеры — туда, где тот стоял без движения на полу. Одним свирепым ударом выпустил кишки жертве, и та хватала их руками, когда те падали. Другой удар, нацеленный в шею, надвое рассек главную артерию, откуда багровым фонтаном ударила кровь…{632}

Суть рассказанной только что выше истории иллюстрирует для нас различие между лицом, каковое мы, тотчас же увидев, узнаем и признаем как дуэлянта, и его более грубым родичем — необузданным шалопаем из салуна. Все это ясно показывает, что большинство поединков нового Американского Запада — даже и в 30-е и 40-е гг. девятнадцатого столетия — не имеют права претендовать называться дуэлями.

Когда дуэли исчезли в Америке в годы после Гражданской войны, место их в массовом сознании заняли драки головорезов с «пушками» в руках. Итак, встречи с пистолетом на заре остались в прошлом. Борзописцы, авторы популярных сказаний о ковбоях повествовали читателю о таких удальцах, как «Дикий Билл» Хикок, и о тех не признающих никакого закона, кроме закона силы, господах, лучшим примером которых служит Джесси Джеймс. По мере того как железнодорожные пути уходили все дальше и дальше через континент, с ними двигались и границы. В бесчисленных крохотных городках, расположенных в миле-другой неизвестно откуда, горячие ребята дрались — дрались между собой, дрались с шерифами или с индейцами. Они пьянствовали, таскались по шлюхам и играли кто во что на деньги, они грабили почтовые кареты, банки и поезда и были скорыми на расправу, грубыми и жестокими. Все это называлось Диким Западом и, повторимся, не имеет ничего общего с рассматриваемой нами темой.

ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — гроза, которая разразилась над Францией 14 июля 1789 г., — смела ancien régime (старый режим). В те последовавшие за штурмом Бастилии полные тревог и кошмаров годы рухнула монархия, королю отрубили голову, церковь и нобилитет подверглись гонениям и террору, даже календарь, и тот до неузнаваемости изменили пламенные борцы за народное счастье. Франция вступила в новую эру, где правили — или должны были править — заявленные принципы: Liberté, Egalité et Fraternité (свобода, равенство и братство. — Пер.). Новые люди не оставили камня на камне от бастионов старых привилегий, в новой республиканской Франции все стали равны, все именовались citoyen — гражданин. В представленной здесь вниманию читателя главе освещается история дуэлей во Франции между революцией 1789 г. и началом Великой (или Первой мировой) войны в 1914 г. — период, который историки иногда называют «длинным девятнадцатым веком».

Одна из причуд данного отрезка времени в отдельно взятой стране состоит в том, что нам есть о чем поговорить применительно к нему, ибо дуэли во Франции не только не исчезли, но и расцветали пышным цветом. Странно, не правда ли? В конце концов, дуэль представляла собой типичнейшую черту ненавистного революционному народу ancien régime, такую же, как изысканные церемониалы Версаля, полотна Франсуа Буше или обсыпанные пудрой парики. И все же дуэль пережила революцию. Она не просто пережила революцию, но и сама стала революционной, включив в число своих адептов массы новых прозелитов. Тогда как при ancien régime дуэли являлись прерогативой офицерства и аристократов (и вообще дворян), что обычно значило одно и то же, во Франции девятнадцатого века буржуа Делакруа в их сюртуках и «дымоходах»[75]тоже признанно выходили на защиту чести со шпагой или пистолетом. Дуэли демократизировались: в результате во Франции они сохранили свою актуальность и привлекательность до 1914 г., тогда как в англосаксонском мире отмерли к 1870 г.

Революция не одобряла дуэлей — они представляли собой пережитки прошлого, привилегию, саму по себе не совместимую с новым порядком. Ж.А. Бруйе — кюре и член Национального собрания — хорошо понимал, в чем заключались обязанности его коллег-законодателей:

Нет никакого сомнения, господа… что вам выпала славная возможность искоренить дуэли. Коль скоро суровость закона прежде показывала себя неспособной против сего безумства, вы окажете неоценимую услугу человечеству, если избавите его от столь ужасного бича{633}.

Кюре также находил себя особой, достаточно обмирщенной для признания за собой права и способности стать идеальным закоперщиком и руководителем кампании против дуэлей: «Нужно быть Цезарем или сельским викарием, чтобы отважиться противопоставить себя безумию дуэли — кем-то, кто стоял бы за пределами любого подозрения в боязливости или того, что называется трусостью»{634}. Национальный конвент последовал совету кюре и во II году Республики[76]объявил дуэли незаконными. Якобинский режим 1793–1794 гг. попытался также извести поединки в армии{635}.

Как бы ни смотрели на дуэль официальные власти, она, тем не менее, прекрасно прижилась и великолепно чувствовала себя в лихорадочной атмосфере французской политики после 1789 г. Томас Карлайл в его «Французской революции» замечал следующее:

Касательно дуэлей, о коих мы иногда говорим: всюду во Франции люди дерутся в бесчисленных и бессчетных поединках. Любители поспорить и собутыльники, смахнув со стола кубки с вином и отбросив прочь оружие аргументированного довода и остроумия, встречаются на вымеренном поле, чтобы пустить друг другу кровь. Или, возможно, чтобы насадить один другого на вертел, покончив в одночасье и с жизнью, и с ненавистью, умирая — и умирая как глупцы. Долго уж это длилось и длится по сей день{636}.

Карлайл выделяет особую причину для скачкообразного подъема политической дуэли: «Предательский роялизм в своем отчаянии взял новый курс — курс на вырезание патриотизма на систематических дуэлях!»{637} Похоже, роялисты твердо решились одолеть врага силой оружия в схватках один на один: «Черные предательские аристократы убивают народных защитников, срубая их не аргументами, в лезвиями шпаг»{638}. Несгибаемый роялист герцог де Кастри вызвал радикала Шарля Ламета. В ходе их поединка де Кастри пронзил шпагой руку Ламета. В отместку толпа разграбила городской дом де Кастри. Депутат Национального собрания Мирабо служил объектом особой ненависти роялистов и постоянно подвергался оскорблениям со стороны «множества хлыщей и светских франтов». Не без причины он считался бойцовым петухом-чемпионом революционеров: когда его вызвали снова, он заявил в Национальном собрании, имея в виду 137 предыдущих вызовов: