– Она просто стояла здесь, а потом внезапно начала дрожать. Я подумала, что у нее какой-то припадок. Кровь пошла у нее из носа. Потом изо рта. Хлынула рекой.

– Тут не на что смотреть, – настаивал Чимс. – Пожалуйста, отойдите.

Но его проигнорировали. Принесли одеяла, чтобы завернуть в них женщину, и как только дверь уборной снова открылась, любопытствующие втиснулись внутрь. Элейн заметила на полу туалета какой-то силуэт, бившийся в судорогах. Желания вглядываться пристальней не было. Другие толпились в коридоре, говоря о Бернис так, словно та уже умерла, а Элейн вернулась за стол. У нее было так много работы, ведь столько надо наверстать за бесплодное время слез. Вдруг ей в голову пришел подходящий афоризм. Дорожи временем. Она записала эти два слова в свою записную книжку как напоминание. Откуда же они? Ей никак не удавалось вспомнить, но это не имело значения. Иногда мудрость в том, чтобы забыть.

Вечером ей позвонил Кавана и пригласил на следующий день поужинать. Хотя Элейн очень хотелось обсудить свои недавние приключения, ей пришлось отказаться, поскольку друзья устраивали вечеринку в честь ее выздоровления. Не хочет ли он присоединиться? – спросила она. Он поблагодарил за приглашение, но ответил, что большие компании его всегда нервируют. Элейн попросила его не глупить, ведь ее близкие друзья будут только рады встрече, а у нее будет возможность похвастаться знакомством, но Кавана сказал, что появится лишь в том случае, если его эго будет в настроении, и надеется, что, если он не придет, ее это не обидит.

Следующий день принес грустные известия. Бернис умерла рано утром в пятницу, так и не придя в сознание. Причину смерти не установили, но в офисе поговаривали, что она никогда не отличалась особым здоровьем – всегда первой среди секретарш подхватывала простуду и последней выздоравливала. Сплетничали, хотя и потише, о ее личной жизни. Похоже, она щедро одаривала своими прелестями и была не очень разборчива при выборе партнеров. Разве не тут кроется самое вероятное объяснение смерти в эпоху, когда венерические болезни достигли размаха эпидемии?

Хотя новости давали пищу для сплетен, общий моральный дух они не укрепляли. Две девушки заболели утром, и во время обеда оказалось, что Элейн – единственная работница, евшая с аппетитом. Правда, она компенсировала отсутствие аппетита у своих коллег. Элейн была зверски голодна: внутри у нее все аж зудело от желания подкрепиться. Приятно было чувствовать голод после стольких месяцев полной апатии. Когда она вглядывалась в утомленные лица, то чувствовала, как далека от них: от их злословия и мещанских представлений, от того, как они обсуждали внезапную кончину Бернис, словно раньше годами не уделяли этой теме ни малейшего внимания и теперь были поражены, что хоть они и забыли о смерти, но та от такого пренебрежения никуда не делась.

Элейн знала о смерти несоизмеримо больше. Последнее время она часто была на волосок от нее: когда несколько долгих месяцев ждала гистерэктомии; когда опухоль внезапно удвоилась в размере, словно чувствуя, что ее собираются удалять; когда Элейн лежала на операционном столе, а хирурги дважды думали, что теряют ее; и совсем недавно, в крипте, лицом к лицу с таращившимися на нее трупами. Смерть была повсюду. И то, что коллеги так изумлены ее появлением в своем малосимпатичном обществе, казалось Элейн почти комичным. Она с жадностью прикончила еду и оставила их шептаться друг с другом.

На вечеринку они – Элейн, Гермиона, Сэм с Нелли, Джош и Соня – собрались в доме Рубена. Вечер удался – наконец появилась возможность узнать, как поживают общие знакомые и как поменялся их социальный статус и жизненные цели. Все очень быстро напились; языки, и так развязанные близким знакомством, стали развязываться дальше. Нелли произнесла слезливый тост в честь Элейн; Джош и Соня кратко, но желчно обменялись мнениями по вопросу евангелизма; Рубен изображал из себя бариста. Все было как в старые добрые времена, если не считать того, что в памяти те годы казались еще лучше. Кавана так и не появился, чему Элейн даже обрадовалась. Несмотря на свои уговоры она знала, что в такой тесной компании он бы чувствовал себя не в своей тарелке.

Когда было уже за полночь и друзья разбрелись по углам и о чем-то тихо толковали друг с другом, Гермиона упомянула о яхтсмене. Хотя Элейн находилась в противоположном углу, она расслышала имя моряка довольно отчетливо, бросила разговор с Нелли и, спотыкаясь о вытянутые ноги, пробралась к Гермионе и Сэму.

– Я слышала, что вы говорили о Мейбери, – сказала она.

– Да, – ответила Гермиона. – Сэм и я только что говорили о том, как странно все это…

– Я видела его в новостях, – сказала Элейн.

– Печальная история, правда? – вступил в разговор Сэм. – То, что с ним произошло.

– Почему печальная?

– Как он это сказал – о Смерти, которая пришла за ним на яхту…

– А потом он умер, – произнесла Гермиона.

– Умер? – переспросила Элейн. – Когда это случилось?

– Это же было во всех газетах.

– Я не следила за новостями. Что произошло?

– Он погиб, – сказал Сэм. – По дороге в аэропорт, откуда он должен был лететь домой, случилась авария. Мейбери умер мгновенно, – щелкнул Сэм пальцами. – Раз – и нет.

– Как грустно, – сказала Гермиона.

Она взглянула на Элейн и вдруг нахмурилась. Это озадачило Элейн, но тут – с тем же шоком, что и в кабинете Чимса, когда обнаружила, что плачет, – она поняла, что улыбается.

Так, значит, яхтсмен умер.

Когда субботним утром вечеринка подошла к концу, все наобнимались и расцеловались на прощание, а Элейн снова оказалась дома, она задумалась об интервью с Мейбери, вспоминая обожженное солнцем лицо и глаза, вглядывающиеся в пустоту, где он чуть не пропал. Элейн размышляла о той смеси отстраненности и легкого смущения, с которой он говорил о своем безбилетнике. И, конечно, о последних словах яхтсмена, которые он произнес под нажимом ведущего, требовавшего наконец назвать, кто это был:

– Может быть, смерть, – сказал Мейбери.

Он был прав.

Она проснулась поздним субботним утром, вовсе не испытывая противного похмелья, и обнаружила письмо от Митча. Она не стала его открывать, а оставила на каминной полке, чтобы спокойно прочесть днем. Ветер нес первый зимний снег, но тот был слишком сырым, чтобы кардинально изменить вид улиц. Однако холод, судя по хмурым лицам прохожих, был довольно ощутимым. Правда, Элейн была к нему странным образом нечувствительна. Несмотря на отсутствие отопления она ходила в халате и босиком, словно в животе у нее пылал огонь.

Выпив кофе, Элейн проследовала в ванную. Сливное отверстие было забито волосами. Она выловила похожий на паука комок и швырнула его в унитаз, а потом вернулась к раковине. После удаления швов она старалась не рассматривать свое тело слишком пристально, но теперь ее самолюбивые страхи исчезли. Она сбросила халат, критически осмотрела себя с ног до головы. И осталась довольна тем, что увидела.