– Как! – вскричал он, устремляя на него свирепый взгляд. – Ты смеешь все-таки молить Предвечного о милосердии? Притворишься кающимся и снова будешь лицемерить? Злодей, оставь надежды на прощение! Вот так я оставлю за собой мою добычу!

С этими словами он вонзил когти в тонзуру монаха и спрыгнул с обрыва. Горные пещеры и вершины отвечали эхом на вопли Амбросио. Демон взмывал все выше, а достигнув неизмеримой высоты, выпустил страдальца. Монах камнем упал сквозь воздушную пустоту. Острый выступ встретил его, и он покатился с обрыва на обрыв, пока, весь разбитый и изувеченный, не замер на речном берегу. Жизнь еще теплилась в его искалеченном теле. Но тщетно пытался он привстать. Сломанные и вывихнутые члены отказывались служить ему, и он не сумел покинуть место, где прервалось его падение. Над горизонтом поднялось солнце, его жгучие лучи палили обнаженную голову умирающего грешника. Тепло пробудило мириады насекомых, и они сосали кровь, сочившуюся из ран Амбросио. У него не было сил отгонять их, и они ползали по его язвам, вонзали жала в его плоть, облепляли его всего и ввергали в самые невыносимые мучения. Орлы слетали с вершин, рвали его тело, кривыми клювами извлекли глазные яблоки из глазниц. Его томила невыносимая жажда. Совсем рядом он слышал журчание речки, но тщетно пытался поползти на звук. Слепой, изуродованный, отчаявшийся, изливая свое бешенство в богохульстве и проклятиях, кляня свое существование, но страшась смерти, которая должна была ввергнуть его в пущие мучения, шесть нескончаемых дней умирал злодей. На седьмой разыгралась сильнейшая буря. Ветры в ярости хлестали скалы и леса. Небо затянули черные тучи, пронизываемые молниями. Дождь лил потоками. Речка вздулась, вышла из берегов, воды ее достигли места, где лежал Амбросио, а когда вернулись в русло, то унесли с собой труп отчаявшегося монаха.

Анаконда

История, случившаяся в Ост-Индии

Со смертью близких каждый день и час

Частица сердца умирает в нас,

И мы становимся в конце концов

Подобием ходячих мертвецов.

Несчастны те, кто пережил друзей

И обречен до окончанья дней

Ежеминутно умирать от боли,

Влачась бессильно по земной юдоли.

Томсон

– Да упаси боже! – содрогаясь от ужаса, вскричал старик. Он стиснул руки, и кровь отхлынула у него от лица. – Нет, быть такого не может! – продолжал он после минутного раздумья. – Решительно не может быть! Как! Эверард? Мальчик, чье детство прошло под моей крышей, под моим неусыпным надзором? Чье сердце я знаю не хуже, чем свое собственное? Господи помилуй, ну и напугала же ты меня, сестрица Мильман! Впрочем, оно не важно. Поскольку, немного размыслив над твоей историей, я с полной ясностью понимаю: такого не может быть, вот и весь сказ.

– Ох, терпения на тебя не хватает! Братец, братец, позволь тебе заметить, в твои-то солидные лета так ослепляться пристрастием попросту неприлично! Верно, детство его прошло под твоей крышей! Но где он провел юность, спрашивается? Да среди тигров и аллигаторов, которые в один присест заглатывают бедных детишек! И среди громадных черномазых уродов, которые питаются одной только человечьей плотью, господи спаси! Так надо ли удивляться, что, пожив в таком гнусном окружении, он перенял от них кой-какие кровавые привычки? Скажу прямо, братец, я с самого начала заподозрила: нечистым, ой нечистым путем он обзавелся такими огромными деньгами. Хотя, конечно же, и помыслить не могла, что дела обстоят настолько скверно, как оказалось!

– А что оказалось-то, сестрица, скажи на милость? Позволь тебе напомнить, у тебя нет никаких доказательств, хотя наговорила ты такого, что на моей голове каждый волос встал дыбом. Что же касается до денег, то я нимало не сомневаюсь: Эверард может вполне удовлетворительно объяснить их происхождение, как честнейший человек среди смертных.

– В таком случае любопытно знать, почему он упорно отказывается от всяких пояснений? Вот уже больше года, как он вернулся из Ост-Индии, но по-прежнему ни одна живая душа не осведомлена на сей счет хоть немногим лучше, чем были все мы в день его прибытия. И ведь не то чтобы Эверарда никто не спрашивал – я собственнолично провела с ним не один час, допытываясь и выведывая, но так ничегошеньки из него и не вытянула! Он вечно принимает многозначительный вид и при первой же возможности переводит разговор на что-нибудь другое. Вот давеча, когда он пытался заморочить мне голову очередной дурацкой небылицей, я взяла да спросила прямо в лоб: «Эверард Брук, откуда у вас столько денег?» А он просто повернулся ко мне спиной и вышел вон из комнаты – что много говорит о его воспитании, к слову сказать. Да боже мой! Уж чем-чем, а хорошими манерами этот господин похвастаться никак не может: вот только в прошлую пятницу он вдруг выскочил из гостиной, чтобы отозвать Барбоса, лаявшего на какого-то маленького грязного оборвыша, хотя прекрасно видел, что я уронила чайную ложку и была вынуждена сама за ней наклониться! Неотесанный дикарь! Впрочем, чего еще ждать от человека, так долго прожившего среди готтентотов?

– Ну да, сестрица, пожалуй, Эверарду следовало бы задержаться и поднять твою ложку. Однако, если честно, я не склонен слишком уж винить его за то, что он в первую очередь бросился спасать нищего мальчонку, – боюсь, я и сам совершил бы такой же промах. Но ты же знаешь, я хорошими манерами никогда не славился и во всех вопросах этикета безоговорочно доверяю твоему опыту и здравому смыслу, сестрица Мильман. А вот проявить такую же уступчивость в денежном вопросе я никак не могу и, невзирая на все твои доводы, остаюсь при своем твердом убеждении: Эверард разбогател честным путем, что бы там тебе про него ни наболтали.

– Тогда почему же он никому не расскажет, каким именно образом разбогател? Позволь тебе заметить, братец, когда человеку есть что рассказать хорошего о себе, он не слишком-то расположен держать язык за зубами. Да что там, держать язык за зубами вообще противно человеческой природе, и я ручаюсь, у любого такого скрытника имеется оч-чень веская причина подчиняться столь неестественному ограничению, вот только он нипочем в том не сознается. Так считают и Уильямсоны, и Джонсы, и наш кузен Диккинс, и все семейство Бернаби – ведь я, слава богу, не такая скрытная, как твой любимый Эверард. О нет! Если мне что становится известно, щедрость моей натуры не позволяет мне хранить