с Валентином познакомилась… Да, но это уже на третьем курсе… Вот тогда и возникла перед ними первая серьезная проблема: ребенок или учеба? На всю жизнь осталась бездетной. Глупая, конечно, была, совсем дура… Господи! Что еще за чушь на тебя накатила? Дети?.. Ну, уж нет… Ты на улицу посмотри. Да что там — на улицу! Жил у них в прошлом году на каникулах милый племянник Жорочка. Если бы не положение Валентина, не его связи, никому не известно, где бы он сейчас находился, этот джинсовый шалопай. Благодарю покорно…

Елизавета Михайловна тщательно привела себя в порядок, клоня шишковатую от бигуди, повязанную полотенцем голову, засеменила через холл в спальню.

Из кабинета мужа, сквозь неплотно притворенную дверь, просачивался слабый свет — горела настольная лампа. Елизавета Михайловна подумала, что надо бы заглянуть к нему, пожелать спокойной ночи, но у нее уже язык от усталости не ворочался. Нет, спать, спать, спать!.. Она юркнула в постель, потушила недавно купленный и очень симпатичный гэдээровский ночничок, свернулась калачиком, затихла. Пускай уж сидит себе подольше! Неужели он не слышал, как она в спальню прошла?.. Странно, на него это не совсем похоже…

Но Валентин Яковлевич и в самом деле ничего не слыхал.

По обыкновению, он принялся за полосу со спорта. Порадовался достижениям местных футболистов — в высшую лигу метят ребята. Правильный взяли курс, молодцы! Лишь бы в последнем туре не сорвались. Кто там у них соперник — «Шинник» или «Карпаты»? «Шинник» вроде бы… Ничего, победят… Кое-как одолел театральное обозрение, продрался через тассовскую подборку интересных новостей… Однако что-то мешало ему сосредоточиться, воспринимать слова и фразы в первозданном значении, вникать в их очевидный, но, возможно, — не дай бог, конечно! — и заключенный в них иной, даже не предполагаемый автором, никому не нужный, а порою и, несомненно, чуждый и вредный смысл.

«Что за ерунда со мной?.. А тут еще журналист этот московский как банный лист пристал… Почему она решила, что я должен обязательно его знать? — Валентин Яковлевич попытался объяснить нынешнее свое состояние праздным вопросом жены. — Вечно она суется под руку со всякими вопросиками, предложеньицами… Фотографию увидеть ей захотелось!.. Еще чего!.. Как же там его?.. Ага, Комов, Комов… Так-так… Да-да, кажется, встречал под какими-то опусами подобную подпись. Где же он все-таки, черт его возьми, подвизался? В «Известиях»?.. Нет как будто… В «Соц. индустрии»?.. Так, в некрологе же об этом прямо сказано, балда!.. Вот, пожалуйста, читай: «последние годы Ярослав Комов работал… «Ярослав Комов?.. Постой, постой… Ярослав, — значит, Славка?.. Комов?.. Тот самый?.. Однокашник?.. Детдомовский шкет?.. Комо-о-ок?!. Быть того не может!..»

До сих пор Валентину Яковлевичу ни разу и жизни не доводилось встречать никого из тех бывших мальчишек и девчонок, с кем он воспитывался в детском доме. Даже слыхом ни о ком из них никогда не слыхивал! И первым осознанным чувством, которое — после схлынувшего потрясения — испытал Валентин Яковлевич, была радость. Словно бы он старого, закадычного друга — да что там друга! — брата родного, самого близкого на земле человека вдруг повстречал. Наконец-то хоть один из них объявился! И надо же — Комок!

Валентин Яковлевич едва не кинулся в спальню, поделиться с женой неожиданной этой радостью, но вовремя спохватился: «Минуточку, минутку… А не совпадение ли?.. Да нет, пожалуй… Имя, возраст — все сходится… И фамилия, главное. Ведь не часто такая попадается. Редкая, можно сказать, фамилия… Как же я сразу-то не догадался, а?..»

Он вроде бы позабыл о тех обстоятельствах, при которых возникла перед ним эта фамилия. А потом, когда немного успокоился и снова взглянул на газетную полосу, на траурную рамку внизу, — сердце у него тоскливо заныло: «Эх, Славка ты, Славка!.. И как же тебя угораздило на этом самолете лететь?.. Купил бы билет на другой рейс. На поезде бы поехал. Пешком бы, черт, пошел!.. — Валентин Яковлевич горестно покривился, пристукнул по газетному оттиску кулаком. — Не тот билет тебе выпал? Да нет, брат, это не лотерея — судьба… А могли бы встретиться, на улице допустим… Столкнулись, узнали бы друг друга!.. Ну, как же, как же!.. Комок-то?.. Ушастый такой пацанчик, стриженая головенка, круглая, на цыплячьей шее, нос — запятушкой… Да ты что это? Совсем с ума спятил? Какой же он тебе пацан? К полусотне мужичку подвалило… Любопытно, как он все же теперь-то выглядел?.. Фотография?.. А что, если…»

Валентин Яковлевич торопливо, соскакивая пальцем, навертел номер домашнего телефона Афанасия Никитича, — поздно, конечно, да шут с ним! — чтобы справиться, не было ли в редакции снимка к некрологу. Но, послушав щелчки и шорохи мембраны, не дожидаясь гудков вызова, придавил пальцем рычажок и положил трубку. Чудить начинаешь! Откуда же у них в редакции снимку-то этому оказаться? Не в тех чинах пребывал покойный детдомовец Славка Комов… Нет, не в тех, когда с портретами в газетах дают. Пускай на том свете и за куцый этот поминальник кому-то свечечку поставит. Ведь она-то, смерть, тоже, небось и там нынче по рангам распределяется. А жизнь? О жизни и говорить нечего… Да-а-а… Хотя что поделаешь? Без этого, видать, пока еще тоже нельзя…

Впрочем, оно же ведь к лучшему, что Комок не был в чине. В противном случае прилетел бы он, допустим, благополучно, а его бы сразу под белые руки — и в автомобиль, мимо… А так газетной редакции Славке никак было бы не миновать. Потом я его домой бы затащил, посидели бы вечерок, водки выпили, вспомнили бы с ним обо всех и обо всем… Эх, черт!..

Валентин Яковлевич поднял голову, напряженно уставился в незашторенное окно, за которым по пустынному проспекту изредка проносились гулкие машины, с металлическим шелестом и подвывом скользили, как бы насквозь прозрачные, безлюдные троллейбусы, громоздились невидимые дома, обозначенные лишь холодной, какой-то по-звездному отчужденной от земных тревог и печалей и от самой себя, молчаливой россыпью равнодушных огней.

И потянулось одно за другим, потянулось, будто за ниточку дернул, что высунулась из клубка…

Сиротство, детский дом, война, оккупация, голодуха… То, о чем всегда было тяжело и больно вспоминать, однако о чем уже почти никогда не вспоминалось. Таилось все это где-то под сердцем застарелой болячкой, с которой свыкся: заденешь нечаянно — почувствуешь, а нет — ничего, жить можно… И уж совершенно некстати выплыла вдруг откуда-то та, глупейшая, история с пшеничной горбушкой, которую он когда-то Славке Комову по дурости своей скормил.

Бог ты мой! Ведь сто лет прошло, а не забылось. Да-а-а… Жестокое было время, страшное. Не за банку икры, не за ковры да квартиры — за черствую корку, за жизнь зубами цеплялись, рвали