– Очнись ты наконец! – Алексей встряхнул ее. – Ради нас хотя бы, если сама не боишься вылететь из директорского кресла. Еще раз повторяю – ты никого не спасешь, только на весь свет заявишь о своей неблагонадежности, вот и все, а мужика в три минуты пересудит другой суд.

– Это тебе Павел Дмитриевич поручил сказать?

– В самом деле, мама, – Яша приблизился и погладил ее по плечу, – неужели тебе какой-то вонючий алкаш дороже родных детей?

– Сынок, но это же смертная казнь! Ты понимаешь? Человека убьют по моему приказу. Неважно, кто он, алкаш или академик, и кто меня о чем просил, и что родная партия уверена в его виновности, все это несущественно, потому что под приговором буду расписываться я, а не партия. Чтобы поставить свою подпись, я должна быть полностью убеждена в его виновности.

– Так убедись.

– В том и дело, что не получается. Пока что я знаю точно только одно – если я вынесу обвинительный приговор из страха перед Шевелевым, это будет не что иное, как убийство, вот и все.

Надежда Георгиевна думала закончить на этой ноте, но ничего не вышло. Скандал распространился, как ползучее пламя, и утром продолжал тлеть. Она вяло сопротивлялась напору мужа, покорно выслушивала сладкое пустословие подключившейся свекрови, суть которого сводилась к тому, что «наверху виднее», но по-настоящему ее ранили только слова сына: «А если я по твоей милости попаду в Афган и меня там застрелят, тогда ты не будешь считать себя убийцей?»

Ирина сложила руки в замок и сильно, до боли, стиснула пальцы. Вот и остались позади судебные прения, жалкая демагогия Бабкина, суть речи которого сводилась к тому, что жестокий убийца должен быть расстрелян, а что Мостовой маньяк – это уж само собой разумеется, и беспомощный лепет Полохова, который в своем фирменном стиле был согласен с позицией обвинения, но просил сохранить Кириллу жизнь и, с учетом государственной награды, приговорить к пятнадцати годам лишения свободы.

Самое время упасть в обморок. Перед началом заседания ее вызвал к себе Валерий и сказал, что обо всем договорился. Их могут расписать через две недели, раньше никак не получается, но третьего апреля они станут мужем и женой, и дальше Ирина пусть сама смотрит: тянуть процесс до этой даты или все-таки поверить человеку, с которым собирается связать жизнь.

Ирина ничего не ответила, поцеловала Валерия и собралась вести заседание, но он удержал ее, притянул к себе и очень тихо шепнул на ухо: «Надеюсь, ты все понимаешь и не наделаешь глупостей».

Верить ему нельзя, это ясно, так что теперь самое время разыграть обморок или сердечный приступ. Секретарь вызовет «Скорую» прямо на рабочее место, и заседание отложится. Недельку она пофилонит с какой-нибудь дистонией, а потом ничто не мешает ей сесть на больничный по уходу за ребенком. А надоест околачиваться дома, так ничего нет проще возобновить судебное следствие. Хотя нет, не проще. Повод для этого найти будет трудно, ведь экспертиза показала, что волос на заколке имеет сильное сходство с образцами, взятыми у Веры Тимофеевны, и группа крови у машинистки тоже совпадает. Таким образом, заколка не имеет отношения к жертве, поэтому больше никого не интересует, как она попала под диван к Мостовому.

Если решаться, то сейчас, до того, как она даст Мостовому последнее слово. Это священное право подсудимого, и после того, как он скажет, суд немедленно удаляется для постановления приговора, или, если Кирилл сообщит что-то очень важное, возобновляет судебное следствие.

Что ж… Ирина качнулась на стуле. Надо падать. Все заохают, забегают вокруг нее, господи, какой позор!

– Подсудимый, вам предоставляется последнее слово, – быстро сказала она.

Мостовой встал, откашлялся и внимательно посмотрел ей в глаза.

– Я не виноват в этих преступлениях, – сказал он спокойно, – оказался на скамье подсудимых в результате трагического стечения обстоятельств и, скорее всего, из-за этого буду расстрелян. Ну что ж, так бывает, очень много людей погибает по стечению обстоятельств. Я готов принять смерть, беспокоит меня только одно. У меня не осталось родных, поэтому, когда приговор приведут в исполнение, никто не станет биться за мое честное имя, и я останусь в истории отвратительным убийцей. Думаю, мое имя станет нарицательным, и это очень пугает меня. Очень прошу записать, что я категорически отрицаю свою вину, вот и все.

– …Ну вот мы и добрались до совещательной комнаты, – сказала Ирина с улыбкой и закрыла дверь, – садитесь, и давайте обсуждать.

– На меня давят, – вдруг бухнула Надежда Георгиевна.

– В смысле?

– Заставляют признать его виновным.

– Что ж, мне тоже предлагают судить не вполне беспристрастно. – Заметив, что Наташа с директрисой вытащили сигареты, Ирина открыла окно. Глядя, как женщины закуривают, она вдруг страстно захотела выпить стакан вина. Это помогло бы успокоиться, унять противную внутреннюю дрожь и тоскливое знание, что от любого решения ей будет хуже, что она уже разрушила свою жизнь окончательно и бесповоротно, зачеркнула всякую надежду на счастье. А стакан помог бы продержаться до вечера, где будет ждать новый стакан…

Представив, как пьет маленькими глоточками, и почти ощутив во рту терпкий вкус муската, Ирина непроизвольно облизнула губы. Она не пила уже больше недели и надеялась, что покончила с этой привычкой, но жажда вернулась в самый неподходящий момент.

«Когда все закончится, сразу в магазин за бутылкой, и залпом выпью всю, – решила она, – отключиться и забыть одно из двух: что осудила невиновного или что просрала последний шанс на нормальную семью».

– Семья со мной не разговаривает, – продолжала Надежда Георгиевна с таким обескураженным видом, какой Ирина и не думала, что у нее может быть, – объявили бойкот все, кроме дочери. Муж ночует в комнате сына, бабушка только что под ноги не плюет…

– Так а им что за печаль? – насторожилась Ирина. – Они знали кого-то из девушек? Это очень плохо! Очень-очень! Вы должны были сразу заявить самоотвод, если у вас были хоть какие-то отношения с жертвами, и, кстати, я это многократно разъясняла.

– Нет-нет, тут совсем другое дело, – Надежда Георгиевна стала энергично и слишком тщательно тушить окурок в массивной хрустальной пепельнице, – у нас есть высокопоставленный родственник, который по каким-то причинам хочет, чтобы Мостового осудили.

– Похоже, товарищ заходит со всех флангов, – вздохнула Ирина, – фамилию-то хоть скажите, а то мне он известен как таинственный «это такой человек».

Надежда Георгиевна задумалась:

– Что ж, думаю, не будет предательства, если признаюсь, что это Павел Дмитриевич Шевелев.

– Серьезный дядя. Слушайте, а ухажер Светланы Дима Шевелев не родственник ли ему?

– Родной сын. Так что его интерес понятен. В общем, если я не сделаю, что ему надо, то семью ждет крах. Оно бы и ничего, но я боюсь, что сына отправят в Афганистан.

– А, – сказала Наташа, – я там была.