Ему, казалось, было неуютно под моим пристальным взглядом, поэтому он повернулся и положил пачку рисунков на небольшой столик возле стула.

– Так что ты мне хотела показать ни свет ни заря?

– Несколько вещей. – Я раскрыла сумочку и выложила на стол фигурку дельфина, брошь и кружевной платок. – На платке – монограмма Грэма, поэтому, полагаю, это его. Но сумочка принадлежала Прешес и Еве, поэтому, не узнав у Прешес, невозможно определить, чье это все.

Колин взял брошь, покрутил ее в длинных пальцах.

– От Грэма?

– Опять же, могу только догадываться. Но раз он служил в ВВС, то это вроде бы логично.

Он принялся изучать дельфина, а затем увидел, как я достаю конверты.

– Их, кажется, не вскрывали. И все они адресованы Грэму. Напрашивается вопрос: то ли их ему так и не довезли, то ли он решил их не открывать.

Он встретился со мной взглядом.

– И ты их не открывала над паром?

– Конечно, нет, – сказала я, стараясь вложить в голос всю обиду, которую почувствовала, словно бы эта мысль не приходила мне на ум, и не раз. – Хватит и того, что я открыла сумочку. Если бы я вскрыла запечатанные письма, я бы хорошенько попала, пытаясь объяснить это Прешес.

– Хорошенько?

– Да, была бы просто беда. Моя мама, наверное, спустилась бы с небес и отвесила мне порцию звездюлей за чтение чужих писем.

– А, «хорошенько» – это в плохом смысле.

– В очень плохом. Маме не сильно бы понравилось, если бы ее вызвали с пушистого облачка, где она, наверное, слушает свои любимые песни из восьмидесятых, так что давай оставим в покое эти письма, пока не спросим о них у Прешес.

Уголок его рта дрогнул, словно он хотел улыбнуться.

– Хорошо. А их ты зачем принесла?

Он показал на фотографии в рамках.

Я взяла одну, а вторую передала ему. Мы вынули их из рамок и положили на стол.

– Меня что-то беспокоит, но я никак не могу понять, что именно. Я решила, что должна посмотреть на эти фотографии, чтобы понять, права ли я.

– Права по поводу чего?

– Смотри, – сказала я, изучая свадебное фото Дэвида и Софии. – Это единственное фото из всех, что мы нашли, где Прешес и Ева вместе – ну, отчасти вместе, раз мы не видим их обеих полностью. Помнишь пустоты в свадебном альбоме? Помнишь, как мы решили, что кто-то нарочно вынул фотографии? И я все гадала, а не те ли это фотографии, где они обе вместе, раз уж эта – единственная, которую мы нашли.

Мы снова встретились взглядами.

– Поэтому я решила взглянуть на них еще раз повнимательнее.

Я повернула фотографию с эффектной женщиной, выходящей из автомобиля, так, чтобы ее видел Колин. Глядя на нее вблизи при ярком утреннем свете, я поняла, что оказалась права. Это не пятнышко на стекле, как я решила вначале. Я повернулась, чтобы взять телефон, но Колин положил мне в руку свой, не задавая вопросов. Словно прочитал мои мысли.

Я включила фонарик и направила его на фотографию.

– Вот, – сказала я, постучав по глянцевому изображению. – Смотри сюда.

Я показывала на пятнышко, ожидая, пока он увидит то, что я уже рассмотрела. Наконец, он отстранился. Окинул меня взглядом.

– У нее на шее какая-то родинка. Ее практически не видно, если специально не искать.

– Все верно. – Я перевернула свадебную фотографию, указав на женщину рядом с Софией. Она стояла, отвернувшись от фотографа. – Прешес говорила, что это она, так ведь? Но ее голова повернута влево, и никакой родинки не видно. И на каждой ее фотографии она повернулась или снята анфас.

– Ты могла бы просто спросить меня, есть ли у бабушки родимое пятно. Она всегда носит высокие воротники или гримирует родинку, но я несколько раз ее видел. Мне кажется, она просто хотела быть совершенной – она же модель, в конце концов. Может, тогда все это и началось.

– В этом, без сомнения, есть смысл. Но ты потерпи. – Я стала копаться среди изрезанных фотографий из шляпной коробки. Я направила на них фонарик телефона, жалея, что старые фото не цифровые – не раздвинешь на экране, чтобы увеличить изображение.

– Конечно, наверняка, без тщательного изучения, сказать нельзя, но из случайной выборки получается, что ей все равно, с какого ракурса ее фотографируют. И там, где видна левая сторона шеи, родинки не видно. Да, она может быть скрыта гримом. Но это довольно странно, разве нет?

Колин задумчиво кивнул.

Я вытянула увеличенные непостановочные фотографии Прешес, которые сделала в ее квартире, и положила их сверху.

– Когда я спонтанно фотографировала ее всего несколько недель назад, она следила за тем, чтобы ее лицо было повернуто влево. Как будто это все еще имело значение. Как будто она до сих пор не хотела, чтобы люди видели родинку.

Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал натянуто.

– Я ценю твои наблюдения, но мне кажется, что мы уже согласились, что даже в свои девяносто девять бабушка все еще очень самовлюбленная, так что это вполне в ее характере. А со старыми привычками расставаться тяжело.

– Согласна. Но это не объясняет пропавших фотографий из альбома Софии или шляпной коробки, набитой изрезанными фотографиями.

– И этого тоже, – проговорил Колин, подняв запечатанные письма. Я нахмурилась, уставившись на написанное заглавными буквами имя Грэма. Затем я снова повернулась к письмам Софии, которые разложила в разные стопки, отсортировав их по отправителю. Я нашла послевоенные письма Прешес и положила на стол перед нами.

– Похоже, что это один и тот же почерк?

Мы сравнили оба почерка, поворачивая головы от одного к другому, словно зрители на теннисном матче.

– Не исключено, – сказал Колин. – Правда, на запечатанных письмах получатель написан заглавными. Сложно сказать наверняка.

– Если, конечно, не вскроем письма и не посмотрим на почерк внутри, чего я делать не собираюсь.

– И я тоже – по крайней мере, без разрешения бабушки.

Мы смотрели друг на друга, размышляя о дальнейших действиях.

В голову мне пришла одна мысль, и я выпрямилась.

– А где фото Грэма – то, где на обороте надпись? Там явно женский почерк. И мы можем предположить, что это почерк Евы, так ведь? Они же с Грэмом были…

Я поискала в голове подходящее для середины двадцатого века слово.

– Любовниками, – проговорил Колин с намеком на улыбку.

Это слово в его исполнении очень интересно отразилось на моем дыхании.

– Да, именно. Ты знаешь, где эта фотография? – Я принялась копаться в рюкзаке, стараясь припомнить, где в последний раз ее видела, а вспомнив – выпрямилась. – Забудь. Прешес искала эту фотографию, и я ей ее отдала – прямо перед тем, как она упала в обморок. Но в комнате Прешес ее, по-моему, нет – я бы увидела ее, когда забирала сумочку.