Когда Нэнси вошла в свой номер, задыхаясь, словно после долгого бега, она обнаружила Зию, сидящую на террасе в свободном платье из блестящего шелка. Ее талию опоясывала нитка жемчуга, свисавшая почти до лодыжек. На ней сверкал огромный сапфир, и Зия играла им, выпустив из рук, когда вошла Нэнси.

— Рамон говорит, что покидает Мадейру, — сказала она глубоким бархатистым голосом. — Я пришла спросить: а ты не останешься?

— Да, останусь. Я не представляю, куда можно уехать.

Днем Нэнси редко чувствовала тошноту, но сейчас она заявила о себе с полной силой.

— Извините меня, — сказала она перепуганной Зие и поспешила в ванную.

Зия в ужасе поднялась и хотела последовать за ней. Ее опередила Мария:

— Через несколько минут миссис Камерон будет в порядке. Это просто тошнота.

— Тошнота? — В зеленых глазах Зии отразилось недоумение. — Разве миссис Камерон больна? Почему она не сказала мне об этом? Она показывалась доктору?

— Младенцы не нуждаются в докторах, — сказала Мария со знанием дела.

Зия закачалась.

Мария внимательно смотрела на нее. Нет, она не оговорилась. Миссис Камерон была беременна и, кажется, не собиралась ничего предпринимать. Она не хотела помириться с Рамоном, и тот выглядел ужасно измученным, как и Нэнси. Правда, он постоянно встречался с юной англичанкой, но Мария знала от его камердинера, что Рамон Санфорд много пьет, когда остается один в своих апартаментах. Он не спит по ночам, и его веселость как рукой снимает вместе с его вечерним костюмом. Все это было весьма загадочно, и Мария ничего не могла понять. Что-то произошло между ними, и, будучи гордецами, они разошлись. Им непременно надо помириться, особенно сейчас, когда на свет должен появиться младенец. Зия Санфорд способна сделать то, чего она, Мария, не может.

— Бренди! — прохрипела Зия. — Бокал бренди, скорее!

Мария с любопытством наблюдала, как элегантная Зия Санфорд схватила трясущимися руками бокал с бренди и выпила с таким выражением, будто это было лекарство. Если бы не умело наложенный макияж, ее лицо было бы мертвенно-бледным.

— Я должна прилечь и отдохнуть.

Мария проводила ее до двери. Снаружи трое помощников, которые сопровождали Зию от дверей ее комнаты до Гар-ден-свит, взглянув на хозяйку, буквально понесли ее назад, в уставленный цветами будуар.

У миссис Санфорд повторился сердечный приступ. Тяжелые бархатные шторы задернули, отгородив ее комнату от солнечного света и воркующих голубей. Убрали шампанское, апельсиновый сок и печенье. Вместо этого на столе появился целебный бренди. Зия никого не принимала: ни доктора, ни Вильерса, ни даже Рамона.

Рамон, думая, что такое состояние матери вызвано его решением уехать, изменил свои планы. Правда, эти планы, по его мнению, на самом деле и не должны были осуществиться.

Нэнси чувствовала себя виноватой. Если бы Зия не решилась на дальнюю прогулку до Гарден-свит, возможно, приступ не повторился бы. Нэнси ежедневно пыталась ее увидеть, но каждый раз ей говорили, что миссис Санфорд никого не принимает.

Визит в Камара де Лобос нельзя было больше откладывать. К счастью, Рамона там не было. Присутствовала только Тесса, ее тихие, очаровательные родители, Регги Минтер и Хелен. Росманы жили в достатке, но без излишней роскоши. На вилле не было обычных для богатых домов картин Гогена, Пикассо или Оливера Месселя, демонстрирующих благосостояние владельцев. В гостиной висел лишь оригинал Вермеера, и то только потому, что миссис Росман была влюблена в эту картину. Рядом в нише расположились четыре этюда с цветами, выполненные художником, о котором Нэнси никогда не слышала, а над балюстрадой в верхней части лестницы находилась большая пастель с изображением совы. В углу виднелась подпись детским почерком: «Тесса Росман, 1922».

Через неделю после того, как снова разболелась Зия, вернулся Джованни. Он захотел посмотреть работу, которую Нэнси написала в его отсутствие. Джованни одобрительно кивнул головой, с сияющими глазами восторженно потирая грубые крестьянские руки.

— Прекрасно. Каррера, мой агент, хочет организовать выставку-продажу. Он предлагает двадцать пять тысяч долларов за твою картину. Я сказал, что она не продается. Тогда он попытался узнать, кто ее написал и где ты находишься, но я ничего ему не сказал. Скоро, скоро…

— Двадцать пять тысяч долларов, — удивленно повторила Нэнси. Деньги сами по себе не имели большого значения для женщины, с рождения располагающей миллионами долларов, но эти миллионы были заработаны ее предками и родителями, разумно вкладывавшими деньги и приобретавшими ценные бумаги. Двадцать пять тысяч долларов за то, что она сделала своими руками? Это невероятно. Нэнси, почувствовав слабость, присела на камень.

— Двадцать пять тысяч долларов? — переспросила она недоверчиво.

Джованни усмехнулся и кивнул головой.

— Вы должны усиленно работать. Вам надо создать не менее шести картин. Шесть хороших картин.

Он улыбался, видя, что Нэнси никак не может ему поверить.

— За работу! — сказал он.

Нэнси кивнула. Живопись была ее единственным утешением. На несколько коротких счастливых часов она забывала Рамона и погружалась в мир, где были важны только краски, освещение и холст.

Примерно через полчаса Джованни поразил ее тем, что неожиданно заговорил. У них было неписаное правило — никаких разговоров во время работы.

— Художники — редкая порода людей. Они видят то, что не замечают другие.

— Да. — Нэнси решила, что он говорит абстрактно.

— Это касается вас, например.

— Меня? — Нэнси замерла с кистью в руке.

— Я вижу, как вы изменились, и удивляюсь, почему вы не говорите об этом. Ведь вы во всем мне доверяете.

— Это, вероятно, потому, что я счастлива, когда занимаюсь живописью. А может быть, от волнения, что кто-то хочет выставлять мои работы. Я не хотела портить вам настроение разговорами о моей дочери и о ее политических убеждениях.

На этот раз кисть Джованни повисла в воздухе.

Он заговорил осторожно, как мужчина, опасающийся испугать пятнадцатилетнюю девочку неожиданным открытием:

— В этом открытом платье хорошо видна ваша грудь. Разве вы не замечаете, что она изменилась?

Нэнси удивленно посмотрела на себя. Ее фигура действительно немного изменилась. Грудь стала более полной и тяжелой. Вчера ей пришлось отказаться от нового хлопчатобумажного платья и надеть старое, более свободное. Нэнси не придала этому значения. Она вела относительно малоподвижный образ жизни. В основном читала на террасе или принимала солнечные ванны с Джорджианой. Не было дальних прогулок по песчаному побережью, как в Хайяннисе, что позволяло сбросить лишние фунты. Не было игры в гольф. Естественно, что она прибавила в весе.

— Раньше я много ходила, — сказала Нэнси. — Каждый день по нескольку миль. На Мадейре нет места для таких прогулок. Нет длинного песчаного пляжа, только отвесные скалы, спускающиеся к самому морю. Нет площадок для гольфа, а играть в теннис у меня нет сил.