И за этим представлением завистливо наблюдали полуобнаженные люди из низов, голодный грек, готовый вознестись до небес просто за обед, и философ в потертом плаще и с пустым кошельком, произносивший речи о вреде богатства и роскоши.

И все лежали, сидели или стояли, бродили и ходили, переваливаясь то на одну, то на другую ногу, поднимали свои руки, чтобы откинуть рукава их одежд, обнажив руки, очищенные пемзой от волосяного покрова, все смеялись, любили, судачили, грассировали, мурлыкали себе под нос песенки Кадиса и Александрии, забыв про мертвецов, слушавших и взывавших к ним, а те лишь мололи вздор на языке Вергилия, обменивались каламбурами на языке Демосфена и, что важно, говорили по-гречески, потому что настоящим языком любви был греческий, и куртизанка, не знавшая, как сказать на языке Тэи и Аспазии: «Моя жизнь и моя душа», была не куртизанкой, а всего лишь девкой для потехи воинов-марсов[101]в кожаных сандалиях и с кожаными щитами.

И вот для того, чтобы дарить развлечения, памятники, зрелища и хлеб всей этой безрассудной и бесполезной толпе, этим легкомысленным юнцам и женщинам с исковерканными душами, этим сыновьям благородных семейств, оставлявшим свое здоровье в лупанариях, а кошельки в тавернах; этим праздным и ленивым людям, потому что прежде всего они были италийцами, то есть неучтивыми, как англичане, заносчивыми, как испанцы, и сварливыми, как галлы; людям, которые проводили жизнь, прогуливаясь в портиках, разглагольствуя в банях и отбивая ладони в цирках; вот для этих легкомысленных юнцов, для этих женщин и для этих детей благородных родителей, и для этого народа Вергилий, сладкоголосый мантуанский лебедь, поэт-христианин сердцем, если не воспитанием, воспевавший сельскую добродетель, осуждавший республиканское тщеславие и жестокость гражданских войн, Вергилий для них создал свою самую великую со времен Гомера поэму, ругал ее и находил недостойной не только потомков, но и современников! Это для них, чтобы им запомниться, Гораций бежал под Филиппами, а чтобы бежать налегке, бросил свой щит за собой; чтобы быть замеченным и отмеченным, он рассеянно бродил но Форуму, Марсову Полю, берегу Тибра, занятый тем, что называл безделушками: его оды, его сатиры и его искусство поэзии; это для них, горько сожалея о своей разлуке с ними, вольнодумец Овидий вот уже пять лет томился в ссылке во Фракии, где он искупал ничтожный грех, то ли мимолетный любовник дочери императора, то ли там посвященный в тайну рождения молодого Агриппы[102]; это им Овидий посвятил свои «Стансы», «Понтики» и «Метаморфозы»; чтобы ощутить себя одним из них, он умолял Августа, умолял Тиберия позволить ему вернуться в Рим; их он жалел, когда вдали от родины закрывал глаза и охватывал одним своим мощным взором, который видел все — и восхитительные Сады Саллюстия[103], и бедный квартал Субурру, и величественные воды Тибра, в котором Цезарь едва не утонул, борясь с Кассием, и грязный приток Велабры, возле которого раскинулось святое дерево, убежище римской волчицы и колыбель Ромула и Рема. Это ради них и во имя сохранения их любви, переменчивой и непостоянной, как апрельский день, Меценат, происходивший от этрусских царей, друг Августа, сластолюбивый Меценат, не шел сам, а его несли на плечах двое евнухов, — Меценат! Он оплачивал песни их поэтов, фрески их художников, представления их комедиантов, ломанье мима Пилада и прыжки танцора Балилла! Это для них Бальб основал театр, Филипп открыл музей, а Поллион[104]строил свои храмы.

Для них Агриппа раздавал бесплатные лотерейные билеты, выигрыши которых доходили до двадцати тысяч сестерциев, понтийские ткани, вышитые золотом и серебром, мебель, инкрустированную перламутром и слоновой костью; для них он основал бани, в которых можно было побриться, подушиться, натереться, напиться, подкрепиться у хозяина свежими продуктами; для них он выкопал тридцать лье каналов, провел шестьдесят семь лье акведуков и доставлял в Рим в день более двух миллионов кубических метров воды и распределял ее между двумястами фонтанами, ста тридцатью водонапорными башнями и ста семьюдесятью бассейнами. Наконец, для них, для того, чтобы превратить кирпичный Рим в мраморный, чтобы вернуть их от египетских древностей и для них построить форумы, базилики, театры, Август, мудрый император, приказал расплавить всю свою золотую посуду, не пожалев ни сокровищ Птолемеев, ни ваз из поместья его отца Октавия, ни наследия его дяди Цезаря, ни добычи после победы над Антонием или после покорения всего мира, — итого на сто пятьдесят миллионов сестерциев, или, по-нашему, на тридцать миллионов франков; это для них он достроил Фламиниеву дорогу до Римини; для них вызвал из Греции шутов и философов, а из Кадиса — танцоров и танцовщиц; из Галлии и Германии — гладиаторов, из Африки — удавов, гиппопотамов, жирафов, тигров, слонов и львов; и для них он произнес на смертном ложе: «Довольны ли вы мною, римляне?.. Да?.. Тогда аплодируйте!»[105].

Вот каковы были Рим, римляне и Аппиева дорога эпохи Августа; но к тому времени, когда двое наших путешественников следовали по ней, ею уже прошли прежде них почти две тысячи лет, и любимица смерти, сама теперь при смерти, от капенских ворот до Альбано предлагала лишь долгую череду руин, в которых один зоркий глаз любителя древностей различит тайны прошлого.

Некоторое время молодые люди ехали молча; один из них, который был моложе, то есть тот, кто пожелал купить экипаж, с любопытством рассматривал гигантские письмена, дошедшие до нас со времен античности; другой, который был старше, рассматривал их с видимой беспечностью, не придавая значения ни датам, ни текстам, которые его товарищ, казалось, читал, словно книгу.

— И подумать только, — начал небрежно и даже с оттенком презрения гусарский капитан, — подумать только, что есть люди, которые знают название и историю каждого из этих камней.

— Это правда, — ответил его компаньон и улыбнулся, — такие люди есть.

— Представьте себе, что вчера я ужинал у нашего посла Алькье, которому должен был доставить письмо от великого герцога Бергского[106]; и вечером его посетил ученый, архитектор, и у него, черт возьми, оказалась красотка жена.