— Висконти.

— Вы его знаете?

— Хм… По тем признакам, которые вы сообщили, его узнал бы каждый.

— Стало быть, вы живете в Риме?

— Я приехал вчера впервые, а сегодня утром уже уехал оттуда вместе с вами, это, однако, не мешает мне знать Рим так же, как если бы я здесь родился и вырос.

— Выходит, у вас интерес к изучению Вечного города, как они его называют?

— У меня досужий интерес к его истории; мне очень нравятся дни античности, люди, гиганты, жившие в те времена, и Вергилий был прав, когда в одном из своих прекрасных стихотворений предрекал, что однажды, когда по их могилам пройдется лемех плуга, мы будем поражены степенью их величия.

— Ах, да! В самом деле, я помню, — зевая, капитан попытался воскресить в своей памяти школьные знания, — mirabitur ossa sepulcris[107]; но, — продолжил он, смеясь, — они что же, были более велики, чем мы?

— Мы как раз проезжаем место, где этому есть доказательства.

— Где же мы сейчас проезжаем?

— Перед цирком Максенция, приподнимитесь в экипаже — и вы увидите нечто похожее на курган.

— Разве это не чья-то могила?

— Да, но в XV веке она была открыта; это была могила человека без головы; рост его, даже без головы, достигал шести футов. Отец его происходил из готов, а мать была родом из племени аланов; вначале он был пастухом в этих горах, затем стал солдатом в армии Септимия Севера, в легионах Каракаллы он уже был центурионом, затем, при Гелиогабале, трибуном, и, наконец, стал императором после Александра. На своем большом пальце он носил, под видом перстней, браслеты своей жены; одной своей рукой он мог тащить за собой груженую телегу; брал первый попавшийся камень на своем пути и мог руками стереть его в пыль; он поборол тридцать борцов, без передышки, одного за другим; бежал он быстрее лошади, пустившейся галопом; за пятнадцать минут он пробегал трижды вокруг стадиона, и после каждого круга с него сходила целая чаша пота. За день он съедал до сорока фунтов мяса и одним глотком осушал целую амфору. Его звали Максимиш он был убит своими же солдатами под Аквилеей, а голову его они препроводили в Сенат, который распорядился сжечь ее при всем народе на Марсовом Поле. Через шестьдесят лет другой император, считавшийся родством с ним, послал людей в Аквилею на поиски его тела; впоследствии, когда по его приказу возвели этог цирк, то тело приютил здесь, а у могилы, поскольку любимым оружием мертвеца были лук и стрелы, установил шесть стрел из евфратского тростника и лук из германского ясеня. Лук — длиной в восемь футов, а стрелы — в пять. Как я уже сказал вам, гиганта звали Максимин, и он был императором Рима. Того же, кто дал ему приют и окружил оградой, вдоль которой погребены лошади и колесницы, звали Максенцием, и он утонул, защищая Рим от войск Константина.

— Да, — ответил гусарский капитан, — я прекрасно помню полотно Брюна, где Максенций пытается спастись вплавь[108]. Этот круг, на котором произрастает гранат, как в Висячих Садах Семирамиды, — это и есть его могила?

— Нет, это могила очаровательной женщины, имя которой вы мимоходом могли прочесть на мраморной плите. В этой могиле, послужившей в XIII веке укреплением племяннику папы Бонифация VIII, лежит Цецилия Метелла, жена Красса и дочь Метелла Кретика.

— А-а! — проговорил офицер, — это была жена того бедолаги, который оказался настолько скуп, что, выходя на улицу с греческим философом, которого купил, надевал ему старую соломенную шляпу из страха перед солнечными лучами, а по возвращении забирал ее обратно.

— Это ему, однако, не помешало приготовить для Цезаря тридцать миллионов, без которых тот не мог получить претуру в Испании; оттуда Цезарь вернулся без долгов и с сорока миллионами. Эти тридцать миллионов Цезарю и могила жены — две единственные траты в жизни Красса.

— А стоила ли она того, чтобы ей построили такую могилу? — спросил офицер.

— Да, это была благородная женщина, одухотворенная, артистка, поэтесса, она собирала вокруг себя Каталину, Цезаря, Помпея, Цицерона, Лукулла, Терренция Варрона, людей образованных, утонченных, богатых; представляете, как могло выглядеть подобное собрание?

— Да уж, должно быть, куда интереснее, нежели у нашего посла господина Алькье. Мне кажется, ее могила была срыта.

— Да, по приказу Папы Павла III; обнаружив урну с ее пеплом, он велел перенести ее в угол вестибюля дворца Фарнезе: там она должна пребывать и сегодня.

Тем временем экипаж продолжал свой путь; он проехал могилу Цецилии Метеллы и приблизился к развалинам более стертых очертаний, хуже сохранившимся.

Гусарский офицер, поначалу рассеянно слушавший, казалось, по мере того, как тот говорил, все с более пристальным вниманием вслушивался в объяснения своего попутчика.

— Черт возьми, но есть одна штука, — наконец сказал он, — которую я не понимаю: отчего это рассказанная история бывает увлекательной, а в книге та же история — скучной? Я всю свою жизнь был от развалин так же далеко, как орлиное гнездо от змеи, а теперь готов вернуться к этим плитам, если они будут столь любезны, что расскажут мне свои истории.

— Тем более, что их истории, — прибавил молодой чичероне, — весьма любопытна.

— Продолжайте, я — весь внимание, как султан из «Тысячи и одной ночи», которому прекрасная Шехерезада каждую ночь рассказывала по истории.

— Это вилла братьев Квинтилианов, которые задумывали убийство императора Комода.

— А! Не внук ли это Траяна?

— И сын Марка Аврелия: императоры шли друг за другом, но не имели ничего общего. В возрасте двенадцати лет, найдя свою баню слишком жарко натопленной, он приказал бросить в печь раба-истопника, и хотя баню ему охладили до положенного, он не желал вынимать раба до тех пор, пока тот полностью не сварился. Причудливый характер императора постепенно перерастал в прямую жестокость; в итоге — множество обвинений против него, в том числе и обитателей могил, что мы сегодня проезжаем. Речь просто шла об убийстве Комода, но это совсем непросто — убить человека такого роста и богатырской силы, и вместо того чтобы называть себя Комодом, сыном Марка Аврелия, он приучал всех называть его Гераклом, сыном Юпитера Он проводил свою жизнь на арене цирка, более ловкий и отважный, чем его гладиаторы, с которыми он дрался; у одного парфянина он научился стрелять из лука, а у одного мавра — колоть пикой.

Однажды в цирке, на другой стороне арены от того места, где сидел император, пантера схватила человека и готовилась сожрать его. Комод, носивший свои лук и стрелы всегда с собой, схватил лук и пустил стрелу так метко, что она вонзилась в пантеру и убила ее, не задев человека. В другой раз, видя, что любовь людская охладевает к нему, он велел объявить на весь город, что сразится с десятью львами десятью пиками. Как можно догадаться, здание цирка ломилось от зрителей; он принес к себе в императорскую ложу десять пик с отравленными наконечниками и распорядился выпустить на арену десятерых львов; он метнул все десять пик и убил их всех.