Впрочем, реакция Штенглина и Бека была далека от типичной. Большинство младших офицеров были потрясены и смущены, однако предпочитали не распространяться на тему покушения. Штабные офицеры вроде Циммермана, в свою очередь, «пребывали в состоянии беспокойства и моральной подавленности». Многих – и это интересно – шокировало то, что Штауффенберг покинул место действия сразу после того, как заложил бомбу. Убийство из пистолета, при котором убийца и сам бы погиб, больше соответствовало понятиям о чести немецкого офицера. Но больше всего их огорчило, что в результате провала власть оказалась в руках фанатиков, и это убило всякую надежду на заключение мира[224]. «Дальновидные люди, – писал Циммерман, – понимали, что это начало конца, ужасающее предзнаменование. Твердолобые думали: хорошо, что предатели-реакционеры сорвали с себя маски – теперь мы можем покончить с ними со всеми».

В Лондоне возникли надежды, что неудавшееся покушение «вполне может стать тем самым камешком из пословицы, с которого начнется обвал». Но вера Гитлера в то, что он спасен Провидением, лишь укрепила его уверенность в своем военном гении. Это привело генералов в отчаяние. Впрочем, в одном он был прав. Он назвал «полным идиотизмом» идею заключить перемирие с англичанами и американцами, а возможно, даже убедить их присоединиться к войне против Советского Союза. Заговорщики, по его словам, были «невероятно наивны», а их попытка убить его «похожа на вестерн».

За следующие несколько месяцев теории заговора пользовались огромной популярностью в нацистских кругах, тем более что постепенно выяснилось, сколь многие офицеры либо прямо участвовали в заговоре, либо сочувствовали ему. Всего было арестовано около 5000 человек. Эти теории простирались гораздо дальше предположения о том, что 6 июня Шпейдель умышленно перенацелил танковые дивизии. Когда стало ясно, что план «Фортитьюд» и угроза второй высадки в районе Па-де-Кале – всего лишь прекрасно сработанная уловка, эсэсовцы окончательно убедились в том, что в отделе абвера «Иностранные армии Запада» имеются изменники. Руководство СС желало выяснить, как могло случиться, что военная разведка проглотила дезинформацию о целой армейской группе, никогда не существовавшей. Офицеров абвера заподозрили в том, что они намеренно преувеличивали численность вражеских войск, а затем стали прямо обвинять в «фальсификации данных о состоянии противника».

В последующий месяц быстро усиливались трения между войсками СС и вермахтом на полях боев в Нормандии. Из-за ударов англо-американской авиации по дорогам были резко сокращены пайки. Интенданты СС без зазрения совести занимались грабежом, но обрушивались с угрозами на любого солдата вермахта, если он пытался делать то же самое.

Единственным, в чем армия и СС в Нормандии соглашались, было неослабевающее разочарование в люфтваффе. Генерал Бюловиус, командир 2-го авиакорпуса, считал это крайне несправедливым. Превосходство союзников в воздухе означало, что его истребители перехватывали на взлете, а бомбардировщики были вынуждены сбрасывать бомбы задолго до подхода к цели. Его приводили в отчаяние «ежедневные донесения, доходившие даже до ставки фюрера, в которых утверждалось, что нашего люфтваффе нигде не видно». В результате в его адрес сыпалось множество «упреков и обвинений» из высоких кабинетов.

В Нормандии люфтваффе состояло из горстки уцелевших асов, а все остальные летчики были пушечным мясом, брошенным на фронт прямо из училищ. Майора Ганса Эккехарда Боба, командира истребительной группы[225], который имел на своем счету 59 сбитых самолетов, зачастую атаковали 8–10 «Мустангов». Он выживал лишь благодаря своим навыкам, уклоняясь и маневрируя на бреющем полете среди рощ и колоколен. По словам Боба, ему очень помогало постоянное соперничество между американскими пилотами, каждый из которых отчаянно старался сбить его, мешая таким образом всем остальным.

Поскольку каждый обнаруженный аэродром регулярно подвергался ударам авиации союзников, немецкие истребительные эскадрильи базировались в лесах недалеко от прямых участков дорог, которые можно было использовать в качестве взлетно-посадочной полосы. После посадки приходилось заруливать в лес, где подразделения аэродромного обслуживания укрывали самолеты маскировочной сеткой. В подобных условиях «Фокке-Вульф» ФВ-190 с широкими шасси и мощным фюзеляжем были эффективнее, чем «Мессершмитты» Ме-109.

Как и предупреждали Роммель и Клюге, немцы в Нормандии были на грани краха. Численность пополнений была крайне мала. Чтобы заткнуть бреши в дивизиях на переднем крае, туда бросали так называемые «чрезвычайные подразделения», сколоченные из писарей и прочего вспомогательного персонала, презрительно именовавшегося «полусолдатами». Но немцы теряли людей не только в бою: урезанные из-за налетов союзников пайки привели к дезертирству поляков, восточных легионеров[226], эльзасцев и фольксдойче, даже немцев – уроженцев рейха[227].

Среди дезертиров были и солдаты, не верившие в идеи нацистов, и те, кому просто надоело воевать. У одного врача-англичанина вызвал подозрение энтузиазм, с которым ему помогал сдавшийся в плен молодой немецкий солдат. Чувствуя его недоверие, парень достал фотографию своей девушки и показал ее врачу. «Нет-нет, – сказал он. – Я не хитрю. Хочу только выжить, чтобы увидеть ее».

Командир 2-й танковой дивизии генерал-лейтенант фон Лютвиц был потрясен, когда к врагу перебежали трое его солдат-австрийцев. Он предупредил, что фамилии всех дезертиров будут объявлены в их родных городах, и родственники понесут наказание. «Если кто-то предает своих, – объявил он, – то его семья больше не принадлежит к немецкой нации». Лютвиц мог поддерживать идею сопротивления Гитлеру, но был готов и к тому, чтобы действовать в чисто нацистском духе.