Давно уже длилась эта игра, которой Н. И. не понимал. Еще весной 1935 года Н. И. присутствовал на выпускном вечере военных академий. Первый тост, произнесенный Сталиным, был не за военного:

— Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича Бухарина, все мы его знаем и любим, а кто старое помянет, тому глаз вон.

А ведь «пролетарская секира» была уже и тогда наготове. Сейчас известен найденный в архиве ЦК КПСС «теоретический труд» Ежова «От фракционности к открытой контрреволюции», содержавший основную версию обвинения «правых» — М. П. Томского, Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова. К работе над этой рукописью Ежов приступил в 1935 году. Сталин лично редактировал этот «труд».

Возвращаюсь в кабинет Н. И. Мы оказались там не случайно. Н. И. попросил меня помочь разыскать в его письменном столе небольшую записочку, найденную им в конце 1928-го или в начале 1929 года. После окончания заседания Политбюро Н. И. обнаружил, что выронил из кармана карандашик, которым любил делать записи. Вернулся в комнату заседаний, нагнулся за карандашом и заметил на полу бумажку. Рукой Сталина было написано: «Надо уничтожить бухаринских учеников». Коба, видно, уронил на пол эту запись для себя. Н. И. перед обыском решил избавиться от нее, чтобы не быть обвиненным в подделке, в краже — в чем угодно… Эту записку мы нашли, и я уничтожила ее — это был единственный документ, уничтоженный перед обыском. Я была потрясена и спросила Н. И.:

— Следовательно, ты знал, на что способен Сталин?

— Я думал, он решил уничтожить их как моих единомышленников путем изоляции от меня. Теперь я не исключаю, что он их всех перестреляет.

Трагически закончилась история дружеских отношений, полных любви, преданности и уважения, между Н. И. и его учениками.

«Одна моя ни в чем не повинная голова потянет еще тысячи невиновных». Или: «История не терпит свидетелей грязных дел». Все сбылось! Он писал это в обращении к «будущему поколению руководителей партии». Над этим теперь кое-кто издевается, а к кому в то время Н. И. мог обращаться?

Письмо Н. И., хотя и носит сугубо личный характер, представляет и исторический интерес. Известный вопрос: почему подсудимые на открытых московских процессах признавали себя виновными в чудовищных преступлениях? И почему в это верили люди, хотя, к примеру, «признания» Бухарина были откровенно формальными? Только малая часть интеллигенции, я уж не говорю о «простом народе», понимала, что процессы сфальсифицированы. Илья Эренбург рассказал мне, что даже Михаил Кольцов предложил ему пойти и посмотреть «на своего дружка», выражая презрение к Н. И. А ждала его вскорости та же судьба. Е. А. Гнедин, известный публицист и дипломат (кстати, работавший в начале тридцатых в иностранном отделе «Известий»), тоже не избежавший репрессий, в своей книге писал: «Я заметил между прочим, что встречающиеся в мемуарах И. Г. Эренбурга упоминания о наивности казалось бы трезвомыслящих людей вызывают совершенно напрасное недоверие современных читателей».

Бухарин (и не он один), зная, что подсудимые на предыдущих двух процессах оклеветали его, не мог представить, зачем они оговаривают самих себя, делают признания, влекущие смерть. Не верил тому, что сейчас общеизвестно: на мозг была надета предохранительная рубашка. Такова психология обреченного человека. В противном случае он потерял бы стимул к борьбе.

Когда однажды я спросила Н. И., зачем Зиновьеву нужно было убивать Кирова, он ответил: «А меня и Алексея (Рыкова. — А.Л.) они же убивают, Томского уже убили, следовательно, они на все способны».

Так мыслят категорией железной логики, а она никогда не приводит к правильному ответу. Однако мнение Н. И. менялось в течение дня несколько раз. Виновны были в его глазах и разложившиеся органы НКВД, которые в погоне за орденами и славой используют эту клевету и требуют дальнейшей, виновата была болезненная подозрительность Сталина. Давление самого Сталина на органы НКВД он тоже не исключал, но главными виновниками считал клеветников на процессе, Каменева и Зиновьева. Против них он метал гром и молнии, обзывал их как угодно. В этом он был не одинок. Вот строки из письма М. Томского Сталину, написанного перед самоубийством — 22 августа 1936 года: «…Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал».

«Боевой товарищ» его отблагодарил: арестовал жену, расстрелял двух сыновей. Третий, Юрий Михайлович, тоже репрессированный, после всего пережитого лежит парализованный около десяти лет.

В письме Н. И. пишет: «Помни о том, что великое дело СССР живет, и это главное». Теперь эти строки звучат для меня трагически. Или: «Все будет, как этого требуют большие и великие интересы».

Да, казалось Н. И., что в 1935 году начала меняться общая идеологическая атмосфера. Он надеялся на демократизацию общества в связи с проектом новой конституции, правовая часть которой была написана Бухариным. Н. И. не оглядывался назад, он смотрел вперед. Советский Союз стал оплотом мира перед лицом наступающего фашизма.

В середине 1935 года Коминтерн встал наконец на позиции, которые Бухарин пытался отстаивать еще в 1929 году: VII Конгресс призвал к единому фронту против фашизма все коммунистические и социалистические партии. Опоздание было непоправимо, фашизм победил в Германии, но надо было остановить наступление фашизма.

Еще в 1923 году, на XII съезде партии, Бухарин говорил об опасности гитлеровской организации, возникшей тогда в Баварии. Речь Бухарина на XVII съезде ВКП(б) в феврале 1934 года, когда он уже не входил в Политбюро и был лишен какой-либо власти, почти вызывающе отличалась от международного раздела доклада Сталина резким указанием на германскую опасность, которую Сталин не хотел принимать всерьез. Последний в его жизни доклад, который Н. И. произнес 3 апреля 1936 года в Париже — «Основные проблемы современной культуры», был направлен тоже против фашизма: «Фашизм как теоретически, так и практически довел до крайности антииндивидуалистические тенденции, над всеми институтами он воздвиг всемогущее «тотальное государство», которое деперсонифицирует все, за исключением вождей и сверхвождей… Обезличение массы здесь прямо пропорционально прославлению вождя».

Имя Сталина, конечно, не упоминалось, хотя для современного читателя оно здесь напрашивается не менее, чем имя Гитлера. Может быть, Бухарин говорил эзоповым языком и все-таки подразумевал Кобу? Я, зная характер Н. И., в этом сомневаюсь. Однако Сталин, несомненно, отнес слова Н. И. к себе.

В том докладе много внимания было уделено социалистическому гуманизму. «Социализм, — сказал Н. И., — отвергает эстетическое восхищение злом». Отвергающий эстетическое восхищение злом при начавшихся оргиях никак не вписывался в то «социалистическое общество», которое возводил Сталин.

Жутко звучат слова последнего письма: «Что бы мне ни говорили, что бы я ни говорил». Они означают, вне всякого сомнения, что он решил сдаться и вести себя на процессе так, как потребуют палачи. Одна из причин этого очевидна: накануне наступления фашизма он не хотел компрометировать Советский Союз разоблачением того, что творилось в ежовских застенках. Но для меня такое объяснение недостаточно. Были еще серьезные обстоятельства, сломившие Н. И.