В троицын день деревня вся зеленая. На воротах, по заборам, в избах береза, посередь деревни хоровод вкруг молодой пушистой березки. Девки в новых нарядах, в ярких лентах, Маринка в старом, поношенном. Поет девка кукушкой, глушит горе. Старики и старухи под черемухами на лужках. Еремка среди них, не тянет его к ребятам — забота.

Выходит на улицу Авдей Сазонтов со стулом, садится и гладит сытое брюхо. Доволен жизнью, наживает деньги на войне, на чужом горе. Поставляет он на армию муку, мясо, валенки за дорогую цену, а товар — последний сорт. И сына по этому случаю от призыва освободил, на учете при отце оставили.

Давно задумал Еремка, да все не осмелится подойти к Сазонтову, дрожь берет. Сегодня надо обязательно поговорить. На днях уезжают переселенцы, отстать от них, — сгинешь.

— Авдей Иванович… — Еремка говорит тихонько, несмело.

— Чей ты, чаво надо? — не строг Сазонтов, волосы парню погладил.

— Лысанку твоего гоняю.

— А, на семечки, что ли, надо?

— Нет… поговорить по делу.

— По делу… Что же, айда в горницу.

Уходит Еремка со своим хозяином. Шепчутся старики, качают головами: смелок парень, к самому купчине подошел.

— Авдей Иваныч, купи стройку, в Сибирь двинемся, — просит Еремка.

— Чай, не твое это дело, а материно.

— Мамка согласна, я кликну ее… да меня возьми гонять Лысанку хоть на год, хоть больше и дай денег…

— Больно ведь мало ты стоишь.

— Всего полторы сотни надо. Тридцать рублей есть.

Долго думает купчина.

— Ну ладно, до полуторы сотни я доплачу. Беру за это твою стройку, и сам ты ко мне в работники на три года. Мать-то согласится?

— Не знаю… — Рад Еремка, что семья поедет в новые места, и страшно ему быть три года работником у Сазонтова. — Я скажу, что останусь на год…

— Обманешь ее? Ну, как хочешь, а мне три года отработай, и шабаш.

Заикнулся Еремка, что долго очень, но Сазонтов обрезал его:

— Вижу, расчетлив ты. Поищи у другого, если со мной не подходит. Ты прикинь — теперь свое ешь, а мать уедет, ко мне ведь на хлеба пойдешь. Потом деньги все сразу даю тебе за три года, а ежели ты через месяц умрешь. Видишь, чем я рискую. Для твоей бедности только делаю. Согласен? Кличь мать!

Поздним вечером вышли мать и Еремка от Сазонтова, у матери за пазухой лежала сотенная и две красных. Еремка отозвал Маринку и рассказал ей, что деньги на дорогу добыты сполна. Побежала девка в хоровод прощаться:

— Прощайте, девоньки! Еду в Сибирь. Сегодня последний раз играем.

Удержали девки Маринку и гуляли до утра по широким лугам в желтых цветах, сидели над рекой в тумане. Всю ночь смеялись и пели под гармонь. Мать не спала, слышала песни, веселье, Маринкины проводы — горевала, что Еремка остается у чужих людей. Еремка не спал, закутался в армяк и плакал, что три года ему придется гонять Лысанку, не знать отдыха, жить одному.

Зато Авдей Сазонтов заснул крепко и счастливо. Он сделал сегодня выгодное дело — Еремкина стройка стоит близ сотни рублей да к этому погоняла на три года.

Летний день окутал землю светом, будто засыпал спелым овсом.

Переселенцы проселком выехали на шоссе, остановились.

— Довольно, суседи, провожаться, прощаемся! — объявил Кошелев, старший партии.

Заплакали уезжающие над землей, которую пришлось бросить, над дорогами, по которым ходили, поклонились всем четырем сторонам света, всему остающемуся люду.

Прижался Еремка к матери, не пускает. Люди розняли их.

Тронулись телеги. Мать кричала:

— Еремушка, служи по совести. Отцу-то пиши, нас не забывай. Годок один минет скоро… Да не реви ты!..

Покатились телеги за увал, видны только дуги да лошадиные уши.

Телеги курлыкают колесами, как журавли на перелете в далекую страну, зовут с собой. Не выдержал Еремка тоски и обиды, побежал догонять переселенцев. Но его схватили, силком повели в деревню и уговаривали:

— Не реви, парень, год мелькнет, и не увидишь…

— Три ведь, три. Обманул я мамку… три, — шептал он, а слезы катились неиссякаемым ручьем.

Пришел Еремка на маслобойню к Лысанке, обнял мерина за шею:

— Один ты у меня, Лысанушка, друг. На три года один…

Умный конь прядал ушами, быть может, беспомощно и смущенно, что не умеет утешить парня, переступал, переминался громадными, могучими копытами.

Шел второй год, как Еремка отправил семью в переселенье. До Черного Ключа докатился слух, что сшибли царя и всех его помощников. И верно — Еремка, как начались первые притайки, ни разу не видел урядницкой кибитки, а раньше она часто путалась по дорогам и деревням.

Революция в Черных Ключах совершилась совсем не так, как в городах. Речей не говорили, новых песен не пели, флагов не носили. Еремка как в будние дни гонял Лысанку.

Зато к Первому мая пришла в Черные Ключи настоящая революция. Сазонтов еще загодя почуял, что на него надвигается гроза, и начал укрывать капиталы, пустил слух о своем разоренье. Маслобойню закрыл, Лысанку поставил возить воду с реки на двор, а Еремку — к нему водоливом.

Теперь Еремка на воле, а не в сарае. Разъезжая раз по пяти в день к речке, он встречал разный народ. После разлива потянулись солдаты-отпускники и дезертиры. От них Еремка узнал многое про жизнь и про революцию, про себя узнал, что он экс-плу-а-ти-ру-е-мый и надо ему покончить с Сазонтовым.

В те часы, когда он ездил верхом на бочке по широченным лугам к мосту, от которого шли дороги во все стороны — были и такие, по коим в Сибирь, к мамке можно, — Еремка решил уйти