от Сазонтова по Сибирской дороге. Не раз по ночам видел он свою новую избу, березу перед окошками, шумела она под ветром. За деревней видел непроходимую тайгу. Пришел будто Еремка к самой деревне, шаг шагнуть — и будет в своей избе, и шагает он этот последний шаг и раз, и два, и сотню, а изба бежит впереди белой собачонкой, и никак не догонишь ее. Тогда выходит навстречу Еремке мать, берет его за руку и говорит:

«Еремушка, дождалась-таки, иди, иди, устал ведь», — и вводит в избу.

Оглядывается Еремка: он не в избе, а на сеновале, сквозь дырявую крышу глядят звезды. Под ним в хлеву жует, громко хрумкает сено Лысанка. Горько парню, что все было только сном. В темноте шарит он, под сеном в углу лежит мешок с запасами продуктов на дорогу.

Больше недели Еремка откладывал хлеб, обшаривал куриные гнезда на Сазонтовом дворе и отделял помаленьку яйца. И уже готова у него дорожная палка с железным наконечником.

А Первого мая в Черных Ключах произошла такая революция. В селе, где был волостной комитет и завод Люблина, с утра загудел колокол, и звон разносился по лугам далеко-далеко. Но из Черных Ключей в церковь никто не пошел, а все сгрудились на собрание середь деревни. Прикатили от Сазонтова со двора пустую бочку и кувырк вверх дном.

Авдей Сазонтов первым вскочил на бочку и заговорил:

— Я всегда стоял за общество и теперь радуюсь и поздравляю всех с новыми порядками!

— Долой мироеда! — загудели кругом. — Грабил, теперь в друзья лезет. Долой, долой!

Купчину сдернули с бочки, сильно помяли ему бока, подталкивая его до дому кулаками.

— Сиди! Теперь пришло наше время. Жди, когда доберемся до тебя.

И полезли один за другим на бочку вернувшиеся фронтовики, говорили о переделе лугов, о Сазонтове, упоминали Еремку. Потом пошли все в волостное село. По лугам, как крестный ход: несут знамена и поют, только знамена не церковные, а революционные, и поют не молитвы, а

Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног.

К Еремке подошел Суслов — солдат-фронтовик:

— Ты, парень, брось работать на купчину! И так он тебя обидел.

— Уйду я.

Волость была при заводе Люблина. Дом каменный, двухэтажный. На втором этаже балкон, с него говорили, как новую жизнь ладить, и опять упомянули Еремку. Вечером на балкон вышел заводчик Люблин — молодой офицерик в нарядном мундире и при шашке. Он тоже попробовал говорить:

— Я всегда был другом народу, дрался за него на фронте, получал раны. Только вот царь мешал нам, помещикам, жить в ладу с народом.

Но кругом зашумели, закричали:

— Заодно ты с царем. Ты на нашей земле картошку растил и спирт из нее гнал, а царь тем спиртом спаивал нас!

— Гони его!

— Лезет волк в друзья к ягненку.

С офицерика сорвали шашку, сшибли раззолоченный картузик и самого в серебряном мундирчике уволокли домой по пыльной улице, зашлепанной коровьими лепешками.

На площади зажгли костры, и при них продолжали говорить. Вдруг прибегает фронтовик Суслов:

— Товарищи! Мы тут бренчим языками, а Люблин добро увозит по окольным дорогам. Поймали две подводы.

— Обманом думает! — Народ разъярился и всем гуртом во двор к Люблину. Задержали возы с кладью, самого Люблина посадили под замок.

* * *

В эту ночь Еремка взял свой дорожный мешок и палку, в дверь стойла покликал Лысанку, и когда конь высунул голову, поцеловал его в белую звездочку на лбу: «Прощай, Лысанушка!» — прошел к мосту, напился из речки — в последний раз — и повернул на Сибирскую дорогу.

Долго шел Еремка, больше месяца, а места будто все те же, родные: кругом овсяные и ржаные поля, речки, стада, гуси, по берегам русские деревни, только лугов таких широких, как у Черного Ключа, нигде не было.

Сапоги истрепались, опорки бросил в канаву при дороге и шел босиком, железный конец на палке притупился и заблестел, как серебряный, мешок давно болтался пустой. Письмо, где был адрес нового поселения, сильно потерлось, его часто приходилось показывать, когда спрашивал дорогу «до мамки».

Множество раз повторял парень, что в Сибири у него есть новая изба, с двумя окошками на улицу, перед ними большая-большая береза, а кругом, за околицей — лес, который почему-то зовут тайгой.

— По коей же дороге идти мне? — спрашивал он.

— Прямо, прямо. — И все одинаково махали рукой на восход солнца. — По любой дорожке: все к тому месту ведут.

Немало удивлялся Еремка: какие чудные дороги, все в одно место идут, и пытался узнать:

— Далеко ли идти мне?

— О… хватит, не одни ноги износишь, идучи.

Потянулись поля со спелыми ржами, на полях жнецы. Почудилось однажды Еремке, что дошел он до своего нового дома. С бугра увидал он деревню и на отлете новую стройку, третья изба с краю в два окошка, перед ними береза, кругом лес — тайга.

Еремка кинулся бегом в деревню, только дорога пылится под ногами. Толкнулся в ворота, закрыты, постучал в окно — выглянула незнакомая бабушка.

— Мамка моя, дедушка, Маринка и сестренка Глашка здесь живут?

— Чей же это ты, откуда такой, что не знаешь, где твои родные живут?! — удивилась бабушка.

Почуял Еремка, что ошибся, и заплакал. Пожалела бабка парня, босого, худого, в рваной рубахе и в рваных штанах, затащила в избу. Еремка достал письмо и прочитал уже неведомо в который раз.

— Жалко тебя, парень, а сказать надо: много тебе идти придется, и не знаю, дойдешь ли. Скоро будут высокие горы Урал, за ними