— Болото, болото! Верно: болото! — Он подошел к окну и высунул голову наружу. Как раз перед лицом его пришлась измятая подушка, на которой лежала Вера. Он прижался к ней, закрыв глаза.

— Послушай, Хорохорин, — говорила она над его головой, стоя рядом и с тоскою заглядывая в окно, — ты парень красивый и видный, ничего тебе не стоит найти себе подходящую женщину. Таких, как Анна, много, и на твой век их хватит, они не скоро еще выведутся… Никакой в тебе любви нет и не будет. Я видела, как другие любят, и знаю, что это такое! Любовь их возносит, а тебя твои гнусненькие потребности толкают — правильно ты сказал — в болото, и еще такое болото, что ты и не видишь! Ты с какой-то работницей на фабрике связался, я слышала, или это ты так сболтнул, для меня только?

Хорохорин молчал.

— Есть она или нет? — настойчиво повторила Вера.

Хорохорин безнадежно кивнул головой.

— Если хорошая девушка, так жаль ее. Да не сойдется, я думаю, с тобой хорошая девушка, а если из того кружка — так того тебе только и нужно, ничего ты больше не заслуживаешь! У нас об этих кружках много говорят, известно, что это такое… Ваши с Анной детища.

Он поднял голову. Она поспешно кивнула ему.

— Да, да… Прямое следствие из проповедуемой вами простоты отношений. Борьба с мещанством, как Анна говорит…

Она оборвала речь и засмеялась:

— Что это я расфилософствовалась?

Хорохорин вдруг, точно обдумав все, встал и протянул руки:

— Вера, ну давай по-настоящему жить! Ну как все сойдемся, будем жить! Ну, поженимся, если это нужно.

— Ну, милый, ты уже через край хватил! Это не только Анна, пожалуй, и Осокина смеяться будет.

— Вера!

Он ловил ее руки, тянулся к ней — она легко, но настойчиво отталкивала его. Наконец он отошел и покачал головою.

— Нет, так нельзя жить, нельзя, нельзя! Вера! — крикнул он так, что она вздрогнула. — Вера! Да ты знаешь, что вот сейчас, сейчас я могу уйти от тебя и не вернуться никогда больше!

Она хрустнула пальцами и с искренней тоскою посмотрела на него.

— Милый мой, да пожалуйста! Сделай одолжение! Говорю тебе: ты мне не понадобишься больше

— Буров придет? — крикнул он.

Она удивилась, но осталась спокойна.

— Ну и Буров, — медленно выговорила она, — ну и Буров. Тебе-то не все равно? Я только боюсь его, — неожиданно прибавила она. — А разве он плох?

— Паук!

— Что? — переспросила она.

— Паук! — повторил он зло. — Паук! Половой паук!

Вера, улыбнувшись, махнула рукой.

— А все вы, милый мой, одинаковы! Я-то уже знаю, видела много! А ты не паук? — резко обернулась она к нему. — Ты не паук?

— Я? — тупо переспросил он.

— Да, да, ты? Ты погляди на себя в зеркало, милый мой!

Она добавила резко:

— Иди, Хорохорин, на тебя смотреть противно!

Она отвернулась к окну, словно дожидаясь, что тот поторопится после этого действительно уйти.

Но Хорохорин стоял неподвижно, опершись руками на стол.

Он чувствовал, как тонет в нечистом болоте, отрывается от всего мира, от солнца, весны и воздуха, и знал, что довольно ей, этой женщине, прижать его к себе, чтобы засияло солнце снова и вернулся мир.

Он содрогнулся от этой странной зависимости. Она легла петлей на его шею, он почти почувствовал даже спиравшееся дыхание в груди.

Именно в эту минуту пришла впервые ему в голову мысль — вынуть из кармана револьвер и убить ее и себя.

— Так было бы лучше! — нарочно вслух, чтоб испугать ее, сказал он, но она не спросила ни о чем, и он прибавил: — Прощай!

— До свиданья, Хорохорин! — ответила она с такой простотой и естественностью, что он, теряя сознание от бешенства, потянулся к карману, где камнем лежал револьвер.

Она взглянула на него с любопытством, почти с испугом Этот взгляд вдруг заставил его вспомнить другую девушку: так Варя глядела ему в лицо, когда он говорил о борьбе классов, о социализме, о грядущем мире… За длинной беседой в клубе шло короткое свидание наедине, и этот затаенный испуг встречал всегда его ласки.

Он вздрогнул — ему стало стыдно за себя, за Варю. Его подхватил какой-то внутренний вихрь. Он не прибавил больше ни слова и вышел с суровым решением, не удержавшись, впрочем, от того, чтобы не хлопнуть дверью.

Вера брезгливо пожала плечами, но, тут же рассмеявшись над собою, отошла к окну, оперлась грудью на подушку, легла на подоконник и стала без дум, без мыслей следить за клочьями облаков на вечеревшем небе.

Розовый, чистый закат обещал на завтра безветренный, солнечный день.

Бессонною ночью зреют решения, но кто же осуществляет их солнечным утром, ярким полднем или в сумерки загадочного вечера?

Хорохорин метался между фабрикой и Собачьим переулком, редко заглядывая в университет. Он чувствовал себя отрезанным от всего мира — даже волновавшее всех сообщение о растрате в кассе взаимопомощи не тронуло его. Душевное равновесие, которым он прежде так гордился, не возвращалось к нему. Наоборот, в черных впадинах его глаз вспыхивали искры сумасшедшей тоски.

Он чувствовал, что теряет физические силы, он иногда сдавливал до боли виски и с тупым страхом, запершись в своей комнате, наказывал хозяйке никого не пускать к нему.

Никто не приходил. Тогда, утомленный тоской и бездействием, он садился за работу. Фабричная машина, останавливавшаяся под окнами и увозившая его на фабрику, в клуб, к Варе, возвращала его назад физически сытым, но с опустошенным сознанием, в котором тогда зажигались с новою силою белые фонари Собачьего переулка.

Между тем в университете все шло своим чередом.

Всю весну наша студенческая труппа готовила к постановке старую «Рабочую слободку», имея в виду, главным образом, поставить ее для рабочих фабрики.

Уже недели за две до спектакля, приходившегося на конец апреля, когда у нас уже цветет сирень и весна вдруг грозит смениться знойным летом, по всему поселку были расклеены раскрашенные пасхальными красками афиши.

Спектакль назначили на субботу, за которой следовали воскресенье и два дня майских торжеств — ряд праздников, справляемых у нас испокон веков с исключительными торжественностью, нарядностью и весельем.

Фабрика работала в две смены. Вечером в субботу — день, оказавшийся памятным для многих из участников рассказываемых событий, — оконные огни пятиэтажного корпуса долго горели электрическим светом; издали они сливались в одно сплошное зарево сторожевого костра на кургане.

Королев был на фабрике еще задолго до конца работы второй смены. Он бродил по поселку, облитому молочным светом электрических фонарей, спустился в рощу к больнице, поднялся в гору к школе, вернулся назад и тогда понял, каким сторожевым огнем светит в степных просторах огромная фабрика: в деревянной церковке — фабричный клуб; вместо креста на ней, символа рабской покорности и орудия казни, — тонкий шпиль с плещущимся на нем красным флагом; вместо алтаря — уголок Ленина, по стенам — книжные шкафы и посредине — огромный стол, за которым шуршали газетами и листами книг.