— Да валить их прям здесь! — процедил с наслаждением Ленька Анабиоз. — Пусть их матери тоже сыновей по частям получают. На колени, козлы! Молитесь своему Бандере, суки! Не хотите?!

— Вы чё, я не понял? Опухли, герои? — раздался за спиной усталый голос, и, обернувшись, все увидели комбата, черного от пыли. — Чё, весь фашизм на Украине победили — устроили Гаагский трибунал? — Раздвигая толпу ледоколом, Лютов двинулся к пленным, подрубил одного на колени и коротким движением как бы вырастил лезвие у себя в кулаке. — На, вали, — протянул финку Хрому. — Только быстро давай, не… тут рассусоливать. Или, может, распнем, четвертуем? Ну, какие еще есть фантазии? Много, что ли, свободного времени? Небо мирное стало? Херово воюете! Три «дэшки», три «утеса» — лесоповал в тайге устроить можно, пошли на вас дебилы в полный рост… А вы куда садили? В облака? Вот о чем надо думать… Петро, Анабиоз, отправляйте их с ранеными.

— За что такие почести? — вякнул Анабиоз.

— А за то, что сегодня мы их вот, а завтра они кого-то из наших возьмут. Можно будет тогда поменяться. Или будем отрезанными головами через железку перекидываться? У «Тайфуна» на шахте гражданские — детвора, старики, бабы наши. Может, их и угнали оттуда, а может, и нет. Хочешь, чтобы их всех перерезали вот за этих троих?.. Разошлись по позициям! Пока всех одной миной к хренам не накрыло.

Мигом брызнули в стороны.

— Встали! Пошли! — гаркнул Ленька на пленных. — Давай, «тайфуны», шевели копытами.

Погнали троицу понурых к Машчерметовской.

— Чего он вдвоем нас послал-то? — буркнул Анабиоз. — И один под стволом бы довел. Куда они денутся? А, свидомиты? Попытку к бегству не хотите предпринять? До того вон забора? А ты, борзый, наверное, ими командовал? Кто по званию-то? Рядовой? Подхорунжий? Унтерштурмвротенфюрер?

«Да вот, наверное, чтоб ты не завалил их по дороге, потому и вдвоем», — подумал Шалимов. Ничего не сказал. Было будто бы все равно. Он был еще в овраге, под впечатлением всего произошедшего и сделанного только что… с чугунной башкой присел на плиту, достал сигареты… Пришедшая из города «Газель» уже успела разгрузиться, передав батальону патронные цинки и коробки с лекарствами, приняла в кузов раненых и уже разворачивались. Сенька Лихо с Хомухой пошли от пикапчика к пленным. Петро смотрел на них вполглаза. Дальнейшее случилось с почти неуловимой быстротой. Всё надо было делать быстро: разгружаться, грузить, дергать пленных, — и движение Сеньки, передернувшего автоматный затвор, не коснувшись рукой рычага и тряхнув «калашом», словно градусником, показалось Шалимову самым естественным делом. «Ты смотри, поднатырился, — только это одно и подумал. — Вчера еще клинстойки в забое выбивал, а сегодня уже автоматом жонглирует».

Пленных подняли на ноги и поставили к стенке — только тут и дошло до Петра…

— Стой! — рванулся он к ним и успел поймать взгляд того щуплого, в ком затлела надежда на жизнь, но — не вцепиться в Сеньку сзади, не толкнуть его под руку.

Пацан, нелепо приседая, поднял руки, по-детски отстраняя то неумолимое, что уже с ним случилось, и, почти не качнувшись, не откинутый пулей, как-то разом обмяк и осел… Петро обхватил стрельнувшего Сеньку, повис на плечах, свалил и давил, не давая рвануться, крича в его пустые, полубеневшие глаза:

— Ты-и-и што?! Не дам! Не да-а-ам!

— Пусти, Шалим!.. Всех!.. — придушенно хрипел, толкался Лихо, выпучивая черные цыганские глаза. — Всех на…! Нет пленных!..

Обоим им как будто привилось взаимное непонимание и бешенство, и если б их не растащили, то, может, кто-то бы другого придавил.

— Не дам! — ревел Петро. — Ты им не суд!.. Зачем?! Их, их зачем?! Подранков?!. Зачем сопляка положил?! Подранки, падаль, блядь, а ты над ними сила?! Попробовал крови — понравилось?!. Нет, ты скажи мне: нравится тебе?! Ты хто после этого?! Хто?! Не знаю тебя после этого! Хто?!. Спину мне давал — ты?! Разве ты?!. Отдай! Или с грабками вырву!.. Зачем мочил — они не могут отвечать?!. Мы их мочили там! Тебя там не было! Вот и сейчас уйди, каратель!

— А ты кто?! Ты?! Ты?! — давил глазами Сенька, задыхаясь. — Кого тебе жалко?! Тебе-то?! А детей твоих кто?! Не они?! Не такие, как эти?! И чего, «извините — мы больше не будем»?! Поверил?!. А людей из земли кто достанет?! Слышь ты, сука, достанешь?! Вот ему дочь достанешь?! Чтоб была, чтоб жила?! Или друг твой — достанет?!. А на… мне, блядь, тогда твое раскаяние?!. Слышишь, Петя?! Молчит! Прощения просит!.. У кого ты прощения просишь?! А давай я тебя положу, а потом, блядь, прощения у тебя попрошу!.. Посмотри, что у них на руках! Посмотри, Петь, не видишь? Добровольцы… их! Сами, сами пришли! Вот за этим! За всей твоей жизнью! Для них мы не люди!.. Простил?!.

Так и выкипели, словно чайники на соседних конфорках…

— А с этими что нам теперь? — спросил Анабиоз, покачиваясь пьяно. — Покажут же на нас. Куда их товарища дели?

— Ну покажут — и что? — отозвался Хомуха. — Кто нас будет судить? Мы сами над собой теперь и власть, и высший суд. А за каждого укра судить — воевать кто останется? Да и вообще, не ссы, Анабиоз. Молчать будут как рыбки, чтоб самим точно так же не лечь… Берите давайте его. Вон туда — под плиту.

Суждение это показалось Шалимову страшным в своей окончательной правде, но уже навалилась на него и покорность — не то чтобы согласие со всем происходящим, но невозможность в одиночку пересилить вот эту логику обстрелов и расстрелов. Ведь совсем уже некогда спорить о прощении и непрощении — каждый сам для себя все решает, внутри, и даже сам с собой не может замириться.

Обратно шел, как водолаз по илистому дну… Дотащился до Лютова.

— Ты чё такой поникший?

— Хлопнули пленного. Сказать — кто?

— А я думал, ты — всех троих по дороге, — сказал Лютов ровно, и было непонятно, смеется или нет.

— То есть я должен был? И нормально?! Ты же только что сам… не дал их… Это как?!

— Я порядок поставил. Был рядом — вот и не дал. А всем я не пастух. Разорваться, растрои́ться не могу.

— Спихнули пацана с дороги как собаку — и пускай?

— Это будет, Шалимов. Озверился народ. И еще больше озверится. Везде и каждого не остановишь. Попробуй для начала себя остановить. Видел я, как ты укра того навернул. Там, в овраге. Долго по черепушке стучал.

— Там нельзя было иначе! Там они отвечать нам могли! Дал ему — так он целил в меня, вот еще только чуть — и окрошку бы сделал. А потом уж в ножи мы, когти в ход все пустили. Да и то вот — зачем я его? Ну вот так-то — зачем? От башки ничего не оставил — зачем? Как человечины наелся — хочу сблевать и не могу, — уже как будто и пожаловался Петр, почуяв, как по-детски вздрагивает голос. — А пленного зачем? Совсем зеленый был пацан, башку вот просто задурили, а мы его и пролечили тут на месте, теперь лежит, уже не встанет. Тошно.

— Так это бесы из тебя выходят, — сказал Лютов вроде всерьез. — Человек в тебе давит, а они выходить не хотят. Человека убить — это ведь удовольствие.