Офицер запнулся на полуслове, а все присутствовавшие пришли в полное изумление. Геббельс впервые так откровенно выдал охватившее его отчаяние. Однако он быстро взял себя в руки, и на следующем совещании никто, глядя на него, не смог бы догадаться, какой разлад царит у Геббельса в душе. Позднее, когда фрау Габерцеттель вошла к нему с новыми телеграммами, он снова сидел погруженный в печальные раздумья. «Из Стокгольма сообщают, что наши потери достигли трех миллионов убитыми, – сказал он и, помолчав, добавил: – И столько же ранеными». Она спросила, насколько точны эти цифры, но он в ответ пожал плечами: «Вы думаете, я знаю? Вы считате, что кто-либо может знать точно?» Обернувшись к Фрицше, который в ту минуту входил к нему в кабинет, он вдруг сказал: «После войны я уеду в Америку. Уж там-то они оценят по достоинству гения пропаганды и будут ему платить соответственно таланту». Фрицше улыбнулся. Он не впервые слышал подобные откровения министра и прекрасно знал, что за ними не кроются даже мало-мальски серьезные намерения. Однако в тот день Геббельса больше, чем когда-либо, занимали размышления о послевоенных временах и о своей судьбе. «В любом случае, – сказал он, – после войны я буду жить спокойно и размеренно. Я целиком посвящу себя литературному творчеству. Достаточно писать всего по одной книге в год, а уж мне-то это будет совсем нетрудно. Наверняка гонораров хватит на то, чтобы жить на широкую ногу, потому что мои книги будут пользоваться колоссальным успехом». Он любил порассуждать о писательском труде вообще и о писателях в частности. По его мнению, все они ленивы по натуре. Он считал, что за последние несколько лет поставил мировой рекорд по количеству написанного, а те, кто довольствовался жалкой парой страниц в день, вызывали в нем презрение.

В то утро у него не было настроения работать. Он постоянно отрывался от бумаг, чтобы поболтать с фрау Габерцеттель. Скорее всего, он хотел отвлечься чем-то от мыслей о катастрофическом развитии событий на фронте. Перед обедом ему пришлось принять группу боевых летчиков, так называемых Rammjager, то есть пилотов– самоубийц. Им было приказано таранить вражеский бомбардировщик, если его не удавалось сбить с трех заходов. Перед ним стояли молодые люди в расцвете сил, а он знал, что больше никогда их не увидит. «Поверьте мне, – сказал он, – мне известно, что это такое, когда человек в цвете лет, как вы, добровольно и с открытыми глазами идет на смерть, тем более, если жертва кажется бессмысленной. Я понимаю ваши чувства, мои храбрые мальчики, и я разделяю их. Я часто вспоминаю своего личного секретаря, которого сбили над Критом и чья трагическая гибель стала для меня тяжелым ударом. Он был моим другом, но сейчас я ему завидую, потому что он встретил смерть в час славных побед германского оружия. Теперь у смерти другое лицо». В течение долгой минуты он хранил молчание, затем шагнул к летчикам, пожал им руки, заглянул каждому в глаза и вскинул руку в гитлеровском приветствии. Когда они вышли и дверь закрылась, он сел за свой стол, обвел сотрудников взглядом и спросил: «Ну как? По-моему, я нашел нужный тон, а?» Все поспешили согласиться с ним.

Нескольким днями позже Гитлер нанес визит Геббельсу.

Городская резиденция Геббельса располагалась менее чем в полукилометре от рейхсканцелярии, а окружавшие оба здания сады граничили друг с другом. Тем не менее Гитлер ни разу за много лет не побывал у него в гостях, поэтому в доме поднялся переполох. Геббельс поспешил встретить фюрера у парадного входа в особняк с поднятой в приветствии рукой. Маленькие девочки в лучших воскресных платьицах присели в реверансе перед Гитлером, а тот преподнес Магде букетик ландышей. «Ваш муж закрыл все цветочные магазины, теперь невозможно достать что-либо, достойное вас», – пробормотал он, словно оправдываясь.

Все присутствовавшие – слуги, сотрудники Геббельса, эсэсовцы, замершие в прихожей, – были ошеломлены внешним видом фюрера. Он превратился в старика со слабым дребезжащим голосом, его тело тряслось, а одна нога судорожно подергивалась. За ним следовал слуга с большим портфелем, помеченным буквой «ф» (видимо, «фюрер»), из которого Гитлер извлек термос и небольшой сверток – он принес с собой свой чай и свое печенье. В его визите было что-то призрачное и нереальное. Гитлер медленно отхлебывал чай и время от времени отщипывал кусочки от печенья. Разговор не клеился и грозил вот-вот прерваться. Ровно через полтора часа после своего прихода Гитлер встал, пожал каждому на прощанье руку и пообещал зайти еще раз.

Когда он покинул дом Геббельса, никто не мог вымолвить ни слова. Несомненно, всех посетила одна и та же мысль: насколько болен и насколько жалко выглядит человек, на которого вся нация смотрит как на своего спасителя! Словно пытаясь развеять мрачные предчувствия, нависшие над всеми, Магда с наигранным торжеством воскликнула: «А к Герингу он не зашел!»

Семья Геббельс много вечеров проводила в личном бомбоубежище, куда можно было попасть прямо из дома. Покрытые толстым ковром ступени вели вниз на двадцатиметровую глубину. Охрана из СС занимала пост по обе стороны лестницы и оставалась там, пока Геббельс не спускался в убежище. Затем за ним закрывались тяжелые стальные двери. Обычно Геббельс спускался в подземный бункер последним. Он никогда не выказывал спешки, зато его родные опрометью летели вниз при первых звуках сирены. В убежище не проникали звуки снаружи, а когда бомбы падали в непосредственной близости, внутри только вздрагивали вентиляторы на стенах, да по временам на несколько мгновений гас свет.

Если дневной авианалет заставал Геббельса за работой в кабинете, он обычно спускался в подвал министерства пропаганды, где у него были отдельные апартаменты из двух богато отделанных и меблированных комнат. Потолки в них были значительно толще, чем в остальных помещениях бомбоубежища, что весьма показательно для нравов Третьего рейха. Здесь также стояли сейфы с секретными документами лично для министра пропаганды, специальный коммутатор и установка, снабжавшая электричеством все здание.

Когда это было возможно, Геббельс при первом сигнале воздушной тревоги покидал кабинет и спешил домой, чтобы присоединиться к семье. В бомбоубежище он играл с детьми, и даже малыши прислуги допускались к участию в их играх. Геббельс также подолгу беседовал с Магдой. Она никогда не выказывала ни малейших признаков страха. Чем мощнее становились бомбардировки, чем больше времени семье приходилось проводить в бункере, тем лучше, казалось, становились отношения между супругами. Постоянная опасность заставляла смотреть по-новому на их союз. Геббельс казался спокойным, терпеливым, его перестали раздражать шалости детей.

Иногда супруги сидели рядышком, держась за руки. Часто Магда раскладывала пасьянс, а Геббельс, удобно устроившись в кресле, курил и с видимым удовольствием поглядывал на жену. Горькие годы их брака, когда один обманывал другого, ушли в прошлое и были забыты. Возможно, у Геббельса и бывали даже теперь редкие интрижки; что касается Магды, то нам достоверно известно, что у нее была связь с одним модным в то время художником, но супруги уже не придавали мимолетным романам слишком большого значения: они стали старше и примирились друг с другом. Надо полагать, Магде и в голову не приходило, что она сможет пережить катастрофу – в отличие от жен других нацистских бонз, которые пребывали в полной уверенности, что конец Третьего рейха не отразится на их благополучии и что общее несчастье их не коснется, она ни на что не надеялась.