– Куда ты своего конька готовишь? – отец Джаузаба как-то спросил. – Под какую-такую работу он сгодиться может? В телегу он вряд ли пойдет, сноровистый больно, а коль и сумеешь запрячь, то до ближайшего поворота не доедешь – разобьет, опрокинет. А уж пахать на нем и вовсе негоже, ни за что плуг тянуть не станет. В легкие саночки разве что. Но куда нам гонять? Куда спешить? От кого убегать? Ответь мне, сын, коль не понимаю чего.

– А коль не понимаешь, то и помолчал бы, – Джаузаб ему. – Мой конь, мне и решать, на что его направить. Люди не только одной работой живут, есть кое-что, о чем вы и не знаете. А для вашей черной работу любая кляча сгодится.

– Работу черную тоже кому-то делать надо, – отец ответил, в затылке почесал, но не стал больше с сыном спорить. Думает, придет время и сам Джаузаб все, глядишь, поймет, образумится.

Ладно, еще год прошел. Конек подрос, окреп, полную силу набрал. Стал Джаузаб его приучать под седлом ходить. Собственноручно седло для него по мерке сшил-стачал, денег занял и купил самую дорогую кожу для этого и стремена вороненые с узорами к нему приторочил. Каждый вечер садился он на своего конька, со двора выезжал, а там как гикнет, свиснет, по улочке деревенской промчит, за околицу маханет и пошел, пошел по дороге или кромкой поля, словно птица, версты одна за другой считать, только его и видели. И мог он так до самого утра скакать по полям, через речки перемахивая без остановки, без устали. И коньку его хоть бы что, по нему не видно было, чтоб устал или там пеной покрылся, глазами только бешено по сторонам косит, и подойти к нему страшно, не то что кому другому верхом сесть.

Дивятся соседи на Джаузаба, родня насмешничает: мол, иного занятия себе найти не мог, как носиться без дела где ни попадя. Тут большого ума не требуется, а вот кто за тебя домашнюю работу делать станет? Молчит Джаузаб, на насмешки те не отвечает, словно и не слышит вовсе. Джигит, он джигит и есть.

…Раз, как всегда, под вечер поехал Джаузаб в поля конька своего промять, самому поразвлечься. Через поле проскакал, к лесу урманному вплотную подъехал, на шаг перешел. Едет себе, плетку легкую на отлете держит, которая ему больше для вида нужна была, поскольку своего Ат-Кашку он ей сроду не ударил, не охаживал. Тот и без него знал-понимал, где шагом идти, а где рысью скакать, когда нужно, то и на галоп сам без всякой команды или понукания переходил, а в опасных местах ход сбавлял. Такому коню не плетка, а слово доброе нужно, похвала от хозяина. За это он готов был служить сколько потребуется, скакать хоть на край света без остановки, пока силы есть.

Вот ехали они так неспешно вдоль леса, Джаузаб под настроение песню затянул протяжную: о земле родной, о мечтах своих, как бы ему хотелось перед людьми отличиться, настоящим джигитом себя показать, навсегда среди народа своего прославиться, чтоб о нем и через много лет песни складывали, другим молодцам в пример ставили. И Ат-Кашка вроде как к песне прислушивается, тихонько идет и ушами отчего-то прядает, косится в сторону, будто чует что. Джаузаб тоже по сторонам огляделся, но никого постороннего не приметил, подумал, что зверь лесной в лесу где-то близко ходит, вот конь его и учуял. Только хотел подальше от места опасного отъехать, как вдруг краем глаза приметил, что сбоку от него ветка одна дрогнула и что-то меж деревьями мелькнуло. На зверя не похоже, а откуда тут человеку взяться? Крикнул он тогда изо всех сил что есть мочи:

– Эй, кто там есть, выходи! Нехорошо от доброго человека прятаться. Я тебе худа не сделаю.

Только он эти слова сказал-прокричал, как вышла из-за дерева девушка в зеленом сарафане с серебряными монистами в косах, в шапочке красной на голове, в сапогах кожи желтой, в руке березовую веточку держит, улыбается смущенно.

– Здравствуй, Джаузаб, – ему говорит, – давно за тобой гляжу, как ты лихо по полям скачешь-гарцуешь, а познакомиться все случая не было.

– А откуда ты мое имя знаешь? И сама откуда будешь? Местные девушки мне все давно известны, а вот тебе ни разу не видел, не встречал.

– Да я с дальнего селения буду, где тебе и бывать не приходилось, – девушка ему отвечает. – Отпросилась у братьев моих погулять, да и сюда забрела, песню твою услыхала.

– Как же зовут тебя?

– Имя мое простое – Фарида, а рода я древнего. Мои предки здесь жили, когда твой народ еще и слыхом не слыхал про эту землю.

– Давно же это было.

– Да, мой народ с твоим родниться не желает, особняком живем в дальних лесах при больших озерах, куда редко кто из ваших людей заходит. А если кто и зайдет, то ничегошеньки не увидит, поскольку умеем мы невидимыми для людского глаза становиться.

– Шутишь, – Джаузаб засмеялся, – быть такого не может. – Не успел он эти слова произнести, глянул, а девушки и нет, словно не стояла только что перед ним, не вела беседу.

– Эй, где ты, Фарида? – крикнул он во все горло.

– Чего кричишь? – Фарида опять перед ним стоит с веточкой березовой, смеется, глазки щурит. Пригляделся, а глаза у нее голубые-голубые, словно озера на лугах пойменных. Точно, не из его народа девушка.

– Как тебе это удается? – спрашивает он. – Научи меня.

– То не так просто, наука долгая, не один день потребуется.

– А мне спешить некуда, согласен, – Джаузаб ей отвечает.

– Тогда завтра в этот же час приезжай сюда, попробую научить тебя, коль способным окажешься, – сказала и скрылась из глаз, словно легкая дымка, в воздухе растаяла. Джаузабу аж не по себе сделалось, но в душе неожиданно радость какая-то пробудилась-проснулась, какую он давно и не испытывал.

Поскакал он обратно домой, а душа его словно сама песню поет, непонятно чему радуется. Только стал он вдруг замечать, что Ат-Кашка все головой встряхивает, фыркает, удилами звенит, словно недоволен чем.

– Что не по тебе? Почему фыркаешь, словно зверя дикого чуешь? – А конь как заржет ему в ответ, губами к хозяину тянется, словно чего сказать хочет, а не может. – Ладно ржать-то попусту, – Джаузаб ему, – мало ли чего тебе не понравилось. Твое дело – возить меня да не спотыкаться.

Ладно, добрались они до дома, завел Джаузаб коня в стойло, насыпал ему овса, а тот голову воротит, не ест; воды принес, а он и пить отказывается.

– Да что с тобой происходит, что стряслось? – Джаузаб его спрашивает. Отвернулся Ат-Кашка к стене, голову отпустил, копытом бьет. – Ну и оставайся голодным, коль так. Всякая скотина будет мне еще норов свой показывать! – Ушел Джаузаб в дом, спать завалился.

На другой день, как всегда, к вечеру оседлал он коня, поехал к тому месту, где в прошлый раз с девушкой встретился. Едет, песню поет, вокруг поглядывает, жизни радуется. Только Ат-Кашка едва бежит, за каждую кочку запинается, при каждом шаге фыркает, удилами брякает. Разозлился на него Джаузаб да как хлестнет плеткой по спине, что тот и присел от неожиданности, а потом вверх взвился. Сроду его хозяин плеточкой не охаживал, не наказывал и за большие грехи. Поскакал Ат-Кашка со всей мочи, словно гонятся за ним. Джаузаб в поводья вцепился, хочет бег его сбавить, а тот руки не слушается, стрелой летит, несется, дороги не разбирая. Вскоре домчал он Джаузаба до того места, где вчера он Фариду встретил, и остановился как вкопанный.