– Но к чему эти разговоры о предосторожностях? Она ведь не собиралась умереть до среды?

– Не знаю, сэр. Похоже, мисс Тидер чего-то боялась.

– Чего именно?

– Ну, что-то случилось, когда она ходила в «Аппер-Хилари» за дикими яблоками миссис Уикс. Хозяйка вернулась без яблок, очень расстроенная. «Сара, – сказала она, – миссис Уикс странная и неприятная женщина. Она заявила, будто меня нужно убить за то, что сегодня я ей сообщила, словно это неправда, а ведь ей следует знать». Хозяйка ужасно огорчилась – наверное, поэтому и решила составить завещание, на крайний случай.

– Спасибо, Сара. Вы очень нам помогли. Но зачем было все это скрывать? Почему вы раньше не рассказали мне о завещании?

– Сэр, это Уолтер посоветовал мне придержать язык и поменьше болтать. Разговоры только делу вредят, они что треск тернового хвороста под котлом[95]. Однако мистер Брасси так распереживался, что я подумала: совет Уолтера не так хорош, как мне казалось раньше. На самом деле, сэр, я думаю порвать с ним, но пока не решила. Я уже не доверяю ему, как раньше. Я обращалась с молитвой к Престолу благодати Божией раз или два и жду теперь ответа.

– Сара, не бросайтесь со своими деньгами за первым же мужчиной, что встретился вам на пути.

– О, он вовсе не первый, сэр! – воскликнула служанка и залилась краской.

– Удачи вам, Сара, какое бы решение вы ни приняли, только в будущем не скрывайте сведений от полиции по чужому совету.

В «Колоколе» детективы утолили жажду после пыльной бумажной работы и расстались. Литтлджон позвонил в Скотленд-Ярд сержанту Кромвелю и не застал его, тот ушел добывать сведения по делу Тидер, но оставил сообщение: алиби Уиньярда подтвердилось. Инспектор заказал ужин на восемь часов, а затем отправился на ферму «Аппер-Хилари».

Дождь прекратился, и, когда Литтлджон по пути к «Аппер-Хилари» шел через деревню к перекрестку на Эвингдон-роуд, мокрое шоссе блестело как стекло, а в воздухе разносился запах осенних листьев и влажной травы. Заходящее солнце окутывали густые, с желтыми прожилками облака, не предвещавшие хорошей погоды на завтра. Девушки и женщины, иногда в сопровождении одного-двух деревенских парней, спешили в церковь с охапками зеленых веток, снопами пшеницы, кочанами капусты, репой или свеклой, несли мешки и корзины с яблоками, грушами или картофелем – готовились к завтрашнему празднику урожая.

Другие жители деревни, нарядные, в лучших своих костюмах, стояли группами в центре или неспешно брели к «Колоколу» в поисках веселой компании. Маленький красный автобус остановился на Эвингдон-кросс, из него выплеснулся поток женщин с детьми и немногими мужчинами в мешковатой одежде, все нагруженные свертками разнообразных форм и размеров – покупками с еженедельной ярмарки в Эвингдоне. В методистской молельне шла полным ходом субботняя вечерняя служба, и, когда Литтлджон повернул направо, к дороге на ферму «Аппер-Хилари», его оглушили звуки евангельского гимна:

Слышались пронзительные визгливые голоса женщин, лишенный мелодии рокот редких басов. И поверх прочих шумов под яростные звуки фисгармонии рвался ввысь рыдающий тенор. Инструмент то набирал силу, то стихал до астматического хрипа, когда музыкант давил на педали. В домах зажигались огни, опускались шторы. Сара Расселл сидела при свете камина в кухне коттеджа «Брайар» и блаженно покачивалась в кресле-качалке. Приятно, думала она, провести часок в безделье, отдохнуть от распоряжений Уолтера. В это мгновение она и решила положить конец их отношениям. Был у нее на примете один фермер из Флетни за Эвингдоном, он всегда зазывно подмигивал, когда проезжал мимо коттеджа «Брайар» на своей двуколке. Фермер был вдовцом и на пути в Стреттон-Харкорт без всяких на то причин делал крюк, чтобы проехать через Хилари… Из открытого окна Холли-Бэнка неслись аккорды фортепиано: мистер Лорример доигрывал последнюю часть концерта Грига под аккомпанемент радиолы, на которой крутилась пластинка с записью оркестра.

В кухне фермы «Аппер-Хилари» горела лампа, отбрасывая круг света на простой, выскобленный до белизны дощатый стол. Уикс и его жена сидели друг против друга, лампа освещала их руки, но лица скрывались в тени. Оба читали или, по крайней мере, делали вид, будто заняты чтением. Тишину нарушало лишь мерное тиканье настенных часов и дыхание молчаливой пары, а временами шорох перелистываемых страниц да попискивание и возня мышей за плинтусом. Миссис Уикс читала Библию. Ее губы беззвучно шевелились.

Не скрывай лица Твоего от меня; в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня.

Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня.

Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой.

Всякий день поносят меня враги мои, и злобствующие на меня клянут мною[96].

Женщина вскинула горящие глаза на мужчину, сидевшего напротив: седого, чисто выбритого, с маленькой круглой головой и серебристыми бакенбардами, с бледным нездоровым лицом, какое нечасто встретишь у фермера. Эта землистая бледность да тяжелые мешки под водянистыми голубыми глазами выдавали болезнь печени. Уикс носил очки, купленные в дешевом магазине, а так как стекла ему не подходили, приходилось напрягаться, чтобы что-то прочитать. Почувствовав внимание жены, он посмотрел поверх очков и тотчас опустил голову. Уикс не осмеливался встречаться с женой взглядом. Он считал минуты. Половина восьмого. Когда часы пробьют десять, жена поднимется и начнет готовиться ко сну, но сначала отопрет угловой буфет, где стоит его бутылка с виски. Она достанет бутылку со стаканом и отдаст ему, чтобы выпил перед сном. Уикс заберет бутылку с собой в постель, и к утру она опустеет. Потом придется снова ждать вечера, десяти часов. Если ему захочется выпить раньше, нужно будет тащиться пешком в Эвингдон. Жена запретила хозяину «Колокола» и местным торговцам продавать ему спиртное. Они всегда слушаются ее во всем. С ним никто не считается. Часы все тикали. Уикс уткнулся в книгу, которую купил за три пенса в Эвингдоне на барахолке. Томик был заново переплетен в черное и напоминал сборник церковных гимнов. Уикс думал, жена не знает, что это. Он украдкой взглянул на раскрытую страницу:

«Удостоверившись, что дело сделано, приятель герцога схватил веревку, которую нарочно взял с собой, и, сделав вид, будто хочет приласкать Чуриачи, накинул ему петлю на шею и так затянул, что тот не мог проронить ни звука. Тут подоспел герцог, совместными усилиями они задушили Чуриачи и тоже выбросили в окно. Убедившись, что ни женщина, ни кто-либо еще ничего не слышали, герцог взял свечу и, поднеся к кровати, другою рукой тихонько раскрыл спавшую крепким сном женщину. Оглядев ее с головы до ног, он пришел в восхищение: нагая, она показалась ему несравненно прекраснее, нежели одетая…»[97]