— Дальше давай, не тяни! — поторопил Брагин.

— Было похоже, что сержанта вырубили из ледяной глыбы. И человеческого в нём я заметил ровно столько же. Он свой нательный крест всё выставлял напоказ. Зимой-то ещё постараться надо… Причём меня за человека он откровенно не считал. Я для него был просто бешеной собакой, которую надо пристрелить. Короче, за пистолет меня решили сдать в фильтрационный лагерь. Думаю, вы уже знаете, что это такое…

Мы с Романом неуверенно кивнули. Наши познания не шли и в какое сравнение со сведениями Эфендиева-младшего.

— Они прониклись убеждением, что я — боевик. Я поклялся Аллахом, что это не так. Ведь всуе Его имя мы не произносим. Меня заставили раздеться прямо на обочине дороги. Искали синяки — на плече, на коленях. А ещё — мозоль на указательном пальце правой руки — спускового крючка…

Я вспомнил Мишкин палец и почувствовал, что сам леденею. Весь Мохаммад в точности описал моего единоутробного братца.

— Синяков не обнаружили, а вот мозоль была. Я ведь стрельбой постоянно занимаюсь. Но сейчас — только в тире. Но разве им что-то докажешь? Не вернув одежду, меня затащили в крытый грузовик «Урал». Сопротивляться я не хотел, чтобы не усугублять положение. Не привык ещё к войне. Надеялся, что вышестоящие чины меня поймут и отпустят. Применив силу, я не обрету свободу, а сожгу за собой мосты. Но терпение лопнуло очень быстро. Меня повезли на запад, к границе с Ингушетией. Совершенно не в ту сторону, куда я первоначально направлялся. По приказу того самого сержанта меня уложили на дно кузова. Приказали закинуть руки за голову, раздвинуть ноги, и в таком виде, не рыпаясь, следовать до ближайшего «фильтра». А это — настоящий концлагерь, только на родной земле. И от этого становится ещё горше.

— Ах, вот оно что! — пробормотал я.

— Когда я опять попытался сказать хоть слово, Михаил лично треснул меня сапогом по почкам. И тут я понял, что перестану себя уважать, если, как скотина, пойду в «фильтр». Всё равно при таких условиях не выживу, так ведь и умру с позором. Лучше сейчас уйти к Аллаху достойно, погибнув в бою. Лежать распластанным, под сапогами оккупантов, я больше не смог. И когда другой солдат решил повторить удар сержанта, я схватил его за ногу, вывернул её из коленного состава. А потом, на ходу, выкинул парня из кузова. Пока его приятели моргали, я нанёс удар ещё двоим. Разумеется, силу я уже не жалел. В глазах всё было красно. Может быть, кто-то из них и не выжил…

Я тупо смотрел на белые фары фонарей на Каменноостровском проспекте, изучал витрины дорогих магазинов и потрескавшиеся, грязные стены домов.

— Хотел выпрыгнуть за борт, да не получилось. Михаил выстрелил в меня — сначала из пистолета. И уже потом, вытащив из грузовика, меня поставили около телеграфного столба. Сержант передёрнул затвор АКМа*. Правда, перед тем меня сильно избили — вчетвером. Пострадавшие, между тем, лежали без помощи Ими особенно никто и не интересовался. Сержант полоснул меня из автомата с близкого расстояния. Я упал, и в последний раз увидел солнце. Оно вырвалось из-за туч, и я увидел окровавленное тело как бы со стороны. И в то же время отлично понимал, что это — я сам.

— Читал про что-то похожее. — Я был потрясён случившимся.

Кошмарная история, в которую с трудом верится! Но вряд ли Мохаммад станет мне лгать. Он ведь не скрыл, что теперь станет боевиком. А что я сделал бы на его месте? Восемь ран, обморожение, огромная потеря крови. И всё же он жив. Едет с нами, разговаривает. Судя по всему, передвигается достаточно свободно. Значит, со временем должен поправиться, окрепнуть.

После ранения в голову я находился в состоянии клинической смерти. Летел по длинному коридору на яркий свет — как и рассказывали другие, вернувшиеся из-за Черты. Видел там бабку, деда, лучшего друга, который погиб на китайской границе, когда мы служили в армии. Но себя, со стороны не довелось лицезреть. А вот Мохаммад сумел узнать своё, как казалось, бездыханное тело.

— Потом была темнота. Как рассказали в дальнейшем, меня нашли жители ближайшего села. Подъехали на тракторе с прицепом, забрали, чтобы похоронить. Это оказалась семья Хасиновых — свёкор и сноха…

Наш автомобиль лихо свернул на Приморский проспект. Бежевый «Мицубиси» нас уже не вёл. А я находился в таком смятении чувств, что никак не мог выявить новый «хвост». Но я знаю, что он есть. Не таков Ковьяр, чтобы оставить нас в покое. Но теперь ясно одно — нужно везти Мохаммада к Андрею. У того в городе много знакомых и друзей. Может, дадут человеку пристанище — хоть ненадолго. О том, что Эфендиева-младшего можно задержать, я даже и не думал.

— Ваш отец рассказал Озирскому про несостоявшиеся похороны, — заметил я. — Это можете опустить. Но, как я понял, вы потом узнали фамилию этого сержанта. Каким образом?

— Я долго лежал уже здесь, в отдельной палате. Из живота и рёбер торчали трубки. И в вене — игла от капельницы. Конечно, всё время кололи наркотики, и я дремал. Видел наши дома, равнину, горы, ворота с орнаментом. Родные места вставали перед глазами. Я то отлетал туда, в Чечню, то искал пропавший перстень. Мне так и не довелось увидеть отца. Когда я пришёл в себя, он уже уехал.

За Большой Невкой, в ЦПКиО, орали вороны. В эту зиму река не вставала, и воду схватило ледком только у берегов. Я подумал, что надо остановиться на Приморском шоссе под любым предлогом, дождаться приезда кортежа Ковьяра. По пути в Ольгино, где назначена «стрелка». Он не минует нас ни за что. Но, прежде всего, нужно отвезти в Лахту Мохаммада, поставить в курс дела Андрея Озирского.

Раненому становилось всё хуже. Погода изменилась, асфальт Приморского проспекта замело. Снежинки таяли, не долетая до тёмных вод Большой Невки. Воздух становился светло-синим от непривычной, совсем зимней белизны. Фонари, словно обрадовавшись, засветили ярче. На визит в агентство оставалось совсем мало времени.

— Я не жалел автомобиль — у меня их целый гараж. Я ведь автогонщик по профессии, — продолжал Мохаммад. — А вот перстень от меня будто с кровью оторвали. И не потому, что много золота. На нём выгравированы слова Пророка, да пребудет с Ним мир! Одежда меня и вовсе не интересовала. Цепочки — тоже. Пусть бы всё забрали, раз они такие нищие — белые люди! Но память о хадже, о той земле, где зародился ислам, должна быть со мной. Вспоминал, что перед бегами там верблюдов поят парным молоком на меду. Всё хотел сказать, чтобы мне принесли такое питьё — тогда сразу поправляюсь.

— Мы и принесли, — улыбнулся Брагин. — Причём несколько бутылок. Труднее всего было найти корову. Но и с этим помогли добрые люди.

— А ещё тот сержант не выходил из головы. Казалось бы — война, всё бывает. Но даже не расстрел меня потряс, а пинок в поясницу. Это когда человек уже сдался, и ответить тебе не может!

— Мало у вас данных, чтобы найти сержанта, — заметил я. — Мой брат, например, его тёзка, и в таком же звании. Более того, он приехал в отпуск из Чечни, привёз такой же перстень. Да и по описанию походит. Наверное, мать-природа не так изобретательна, как мы о ней думаем.