Подавился огненным напитком, кто-то придержал меня за плечи, пока я кашлял.

А потом я очнулся снова.

Нога у меня была перевязана чистым полотном, еще одна повязка стягивала бок, на лбу я чувствовал что-то липкое, что держало кожу, будто кусок засохшего воска.

– Мы своих мертвых сжигаем, – услышал я недалеко Бруса и сразу пришел в себя.

– Мы тоже, – ответил какой-то кебириец. – Но тут не на чем жечь. На этих костерках из коровьих лепешек? В пустыне просто нужно сделать так, чтобы мертвые не стали добычей шакалов.

Мои люди! Бенкей! Крюк! Н’Деле! Сноп! Я встал, качаясь, и оперся в землю какой-то палицей.

– Кто выжил, Брус? – прохрипел я.

Он обернулся и посмотрел с удивлением.

– Все, тохимон. Из наших – все, – сказал неуверенно. – Но Крюк умрет.

– Как?! Не дайте ему умереть!

– Его пытаются спасти. Но мне приходилось видеть немало ран. Дротик выпустил ему воздух из легкого и, наверное, зацепил сердце. Стрела прошила почку. Он умрет.

Я нашел его в длинной шеренге стонущих и истекающих кровью людей, около которых крутились блестящие от пота кебирийцы с кипами повязок и долбленками лекарств. Один из них окуривал лежащих дымом, сочащимся из серебряного сосудика, и обметал метелкой из конского волоса. Еще один сидел рядом с ними на корточках с кубком, полным иголок, и втыкал их в головы и другие места. Меня удивило, что раненых так много.

Крюк лежал сбоку, его перевязали очень тщательно, хотя повязки и казались мне странными. Удар серпа был неглубоким, рану сшили нитью из конского волоса и залепили пластырями, но из груди торчал деревянный прут, который я сперва принял за древко стрелы. Но оказалось, это обрезок тростника, заткнутый небольшой пробкой.

– Откупорь… тохимон… – прохрипел Крюк, глядя на меня странно блестящими на мертвенно-бледном лице глазами. – Откупорь… пробку…

Я осторожно вынул пробку и услышал свист воздуха.

– А теперь заткни… Я был бы уже мертв… если бы… не этот… тростник…

Он закашлялся, по подбородку потекла кровь. Судорожно ухватил меня за руку.

– Тохимон… я был… плохим… человеком… Зажги для меня лампу…

– Ты выживешь, сын Бондаря, – сказал я сквозь слезы. – Я запрещаю тебе умирать!

– Тохимон… ты его достал?

– Да, Крюк. Отрубил ему голову. Мы убили всех!

– Это… хорошо…

– Я запрещаю тебе умирать, – крикнул я отчаянно. – Ты принес агиру! Агира, аскар!

– Кано… Я должен отдохнуть… тохимон… а потом… пойду с тобой на край мира…

Жизнь вдруг покинула его ладонь. В один миг она сделалась предметом. Мертвой вещью, словно пустая перчатка.

– Ко мне! – орал я. – Спасайте его! Разбуди его своими иглами!

Кебириец присел подле нас, помассировал Крюка за ушами и сбоку шеи.

– Матуфу, – сказал. – Смерть. Иглы для живых. Его уже нет внутри. Иглы не помогут.

– Но он еще жил! – крикнул я. – Куда он делся?!

Кебириец повел руками над головой.

– Теперь он там, над нами. Как облако, которого мы не видим. Здесь будет недолго, а потом уйдет. Станет искать вашего Создателя. Его тело, как брошенная одежда. Это уже не твой следопыт.

Мы положили Крюка, завернутого в белое полотно, рядом с убитыми.

Во время битвы я был уверен, что погибло очень много людей, но кроме Крюка там лежало лишь восемь тел. Тот, кого загрыз леопард, парень, прошитый стрелой рядом со мной. Двое, на которых свалилась разбитая колесница. Двое, что упали с покалеченного орнипанта. И двое убитых стрелами. Кроме того, мы потеряли пятерых бактрианов и получили множество раненых. И все. В пламени битвы мне казалось, что все гораздо хуже.

Н’Гома сидел рядом, заходясь в ужасных рыданиях и посыпая голову песком.

– Кто-то из них был тебе близок? – спросил я с сочувствием, вытирая рукавом слезы.

– Все! – крикнул он с отчаянием. – Взгляни! Вот там лежит второй сын третьей жены моего двоюродного брата по дяде! А там, взгляни! Это Унгеле! Второй сын шестого брата первой конкубины моего отца! Омбана! Третий сын второго сына первой жены второго мужа моей бабки по дядьям! Алимбе! Бедный Алимбе! Твоя Аглайя зря тебя ждет, а ты лежишь мертвым в песке Нахель Зим!

– Кем был Алимбе?

– Моим племянником по сестре, – ответил он.

Долго в ночи горели костры. Кебирийцы играли на барабанах, пели, танцевали и справляли тризну по своим погибшим.

Мы забрали тело Крюка и насыпали ему курган из самых больших камней, которые сумели принести. Молча. Я поставил зажженную лампу, а Сноп целый день пытался что-то высечь на плоской стороне одного из валунов. Ему удалось выцарапать «Крюк» и вырезать там символ клана Льда.

* * *

На следующий день мы отправились дальше.

Нога моя распухла, потом начался жар, поэтому я ехал, лежа под паланкином, а Брус правил моим орнипантом.

Пустыня изменилась. Мы выехали из-за очередного взгорья, среди скал и валунов, чтобы увидеть ряды пологих, покрытых морщинами холмов: до самого горизонта, словно застывшие волны. Сколько видел глаз, не было ничего, кроме песка. Ничего, к чему можно было править, и ничего, что следовало бы запомнить. Только песок и небо.

– Эрг Конца Мира, – сказал Брус с седла. – Взгляни назад, тохимон. С этого момента ты не увидишь больше ничего иного. И мы уже не увидим нашу страну.

– Она и так уже не была нашей, – ответил я неохотно, поскольку в этот миг меня занимала исключительно собственная нога, которая одновременно болела и чесалась.

Новые дни складывались из тоски, жары и бесконечной монотонности. Бактрианы ступали по песку; вдоль ползущего каравана вышагивали орнипанты; воздух дрожал, как вода в ручье. Солнце вставало перед нами, постепенно догоняло нас, а потом провожало, выжигая глаза и заливая головы жаром, пока не укладывалось за нашей спиной.

Вечерами приходил холод, и нас накрывало черно-синее небо – глубокое, пугающее и усеянное звездами, висевшими, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Еще казалось, будто оно – колодец, куда можно нырнуть, если смотреть очень долго.

Мы сидели вокруг тлеющих кусочков сушеного навоза, макали вылепленные из дурры шарики в огненный хишмиш и экономно потягивали глоточки пальмового вина. Дни текли один за другим, длинные и монотонные, но уходящие, словно зернышки на четках с оборванного шнура. Я позабыл бы о течении времени, если бы не моя нога. Через несколько дней я мог ходить почти нормально, без посторонней помощи взбираясь на спину птице. Еще несколько дней, и я занял место в седле, а Брус вернулся на собственного орнипанта.

Изменилось не много, поскольку с некоторого времени мой подданный почти не говорил. Весь день едучи на одной из птиц, мы обменивались не более чем несколькими фразами. Он неподвижно сидел в седле, а на постоях находил себе место подальше от остальных, смотрел на запад и что-то бормотал себе под нос.