Мы брели сквозь пустыню, и это было все равно что плыть по морю. Когда идешь под парусом, наступает момент, когда ничего, кроме корабля и моря, уже не имеет значения. Невозможно добраться до берега, как ни пытайся. Тут было так же. Жизнь оставалась исключительно там, где шел караван. Никто не сумел бы вернуться, пусть бы даже взял припасы и заводных коней. Его поглотили бы пески.

Я ощущал это всякий день, погружаясь в пустоту все глубже и глубже.

Кроме нас здесь не было никого. Нигде. Лишь пустота. Я еще никогда не был настолько одинок. Пустыня словно зеркало подсовывала мне перед глаза лишь Филара, сына Копейщика, каи-тохимона клана Журавля, поскольку кроме него была только покачивающаяся голова огромной птицы, песок и небо.

Постепенно мы так глубоко погрузились в пустыню, что по ночам начинали слышать голоса. Я думал, это стонет ветер среди барханов, но потом начали слышаться гневные слова на неизвестном языке, порой смех, а иной раз и вскрики. Они приходили из-за хребта бархана, но когда мы туда прокрадывались, склон оказывался пуст, там не было никаких следов, лишь вырезанные ветром мелкие волны.

Несколько раз я просыпался с чувством, что кто-то на меня смотрит.

Раз видел, как мой орнипант внезапно вскакивает, порыкивая – словно увидел в темноте что-то, чего не замечал никто другой.

В другой раз я заметил несколько темных фигур, очень высоких и худых, куда выше самых высоких кебирийцев; фигур, которые прошли через лагерь, не оставляя следов, и исчезли в ночи.

Только бактрианы не обращали ни на что внимания, слишком тупые, чтобы чуять хоть что-то. Они лишь с хрустом жевали насыпаемый им корм.

Я быстро сообразил, что другие следопыты тоже это заметили. Порой они вскакивали и обходили лагерь с оружием в руках – но ничего не находили.

Кебирийцы не желали об этом упоминать.

В конце концов, мы отправились поговорить с Н’Гомой.

Он долго молчал, попыхивая своей трубочкой, угостил нас отваром и не сказал ни слова, пока мы не остались под распятой на песке крышей в одиночестве.

– Такова пустыня, – сказал он наконец, – если заберешься так глубоко, куда не ведут никакие пути. Всякий странник песков знает об этом, но никто не говорит. Пустыня не принадлежит нам. Тут, где не выживет ни один человек, где нет и стебелька или капли воды, лежит царство существ, которые старше нашего мира. Им нет нужды ни пить, ни есть. Они сами суть свет и огонь. Они те, кем хотят быть. Дрожащий столп воздуха или песчаный вихрь. Мы идем сквозь их царство. Они либо позволят нам пройти, либо нет. Порой они кричат или насмехаются, но это ничего не значит. Мы должны тут идти, как если бы шли сквозь чей-то дом. Тихо и осторожно. Не пытайтесь нападать, даже если они начнут появляться в лагере, дергать за паланкины и ворошить вещи.

– Кто они? – спросил я.

– Мы зовем их живым огнем, Н’Мату. У вас про них говорят «ифрисы», но вы не понимаете, о чем говорите. Амитраи не умеют выжить в пустыне.

– Мы кирененцы, – рявкнул я.

– Знаю, сынок, но здесь это значения не имеет. Есть лишь небо, песок, ифрисы и люди. И вы, и мы тут одинаково чужие.

* * *

Порой это были шепоты, порой призывы, а порой мы будто чуяли чей-то взгляд. Если не считать этого, пустыня оставалась такой же. Были скупые мерки воды и еды; мелкий, словно мука, песок проникал в каждую складку одежды. Мы проводили дни напролет, варясь в собственном поту, плотно укутанные в пустынные плащи, в тюрбанах, защищающих головы и лицо. Мне было отвратительно жарко, но, по крайней мере, не жгло солнце.

Брус почти перестал отзываться. Перестал сиживать вместе с нами при огне, говоря, что он не в силах вынести жару, что следопыты курят трубки. Я заметил, что он съедает лишь шарики дурры, экономно макая их в соус, и старательно избегает кусочков мяса, за которыми охотились остальные. Пил только воду и довольно грубо отказывался, когда ему предлагали скупую порцию пива.

Кривился, когда Н’Деле начинал петь и охотнее всего держался с краю. Я заметил, что его предплечья постоянно остаются закрыты, даже когда приходит вечерняя прохлада и можно одеться полегче. Еще заметил, что следопыты, особенно Бенкей и Сноп, глядят на него подозрительно. Но сам Брус не делал ничего подозрительного, если не считать, что каждый вечер мрачно глядел на запад, сидя на краю лагеря, но уже без трубки и баклаги.

Я все еще слышал голоса. Мне не раз казалось, что я замечаю какие-то фигуры, и, как и следопыты, тогда непроизвольно тянулся к мечу или сжимал ладонь на копье. Но кроме этого ничего не делал.

Порой в лагерь летел камень, брошенный не пойми кем; иногда сложенные кипой вещи падали без видимых на то причин. А однажды я проснулся в рассветный час, когда все еще спали, и увидел ифриса, стоящего прямо надо мной. Я не был уверен, действительно проснулся или продолжаю спать, поскольку чувствовал себя странно и не мог шевельнуться. Едва я моргнул, он уже встал надо мной, призрачно высокий и худой; черная, словно сажа, фигура на фоне сереющего неба. Он не был тенью – просто темным пятном. Как дыра, ведущая во тьму, а не кем-то в темной коже. Его невозможно вытянутое тело было настолько темным, что казалось плоским: контур, нарисованный на ширме.

– Вскоре ты войдешь в Пустоши Снов, – услышал я шепот, доносящийся изнутри моей головы. – Но должен пройти ее настороже. Единственным, который видит. Не пей воды онемения, сын Копейщика.

Я хотел что-то сказать, но не мог выдавить ни слова. Ифрис внезапно побледнел, сделался сперва тенью, а потом столпом дрожащего воздуха и светом утра. Тогда я проснулся по-настоящему, солнце уже стояло на пару пальцев над горизонтом, а вокруг сворачивался лагерь.

Слова из странного сна я понял позднее.

В один из дней голова каравана остановилась, несмотря на то, что солнце стояло еще высоко. Н’Гома приказал разбить лагерь, хотя я не понял, отчего. Когда же я выехал на вершину бархана, увидел совершенно белую пустынь, на которой не было песка.

Это была идеально ровная скала, покрытая самыми странными постройками, какие мне доводилось видеть. Стояли там огромные, как императорский дворец, идеальные конусы, словно из-под камня торчали рога каких-то монструозных существ; были белые каменные шары, неподвижно висящие над землей; были столбы, что выныривали прямо из камня, чтобы расцвести на верхушке огромными веерами – точно небывалые цветы.

На скале разгорались и гасли идеально прямые линии, будто их наполнял огонь.

Мы стояли, онемев, не знали, на что смотрим и что произойдет дальше.

– Это город? – спросил Бенкей беспомощно.

– Это Тупана Усинги, Пустошь Снов, – ответил Н’Гома, который въехал на своей птице между нами, а я вдруг вспомнил сон, который видел несколько дней назад. – Проклятое место, но только так мы сумеем перейти на ту сторону пустыни. Войдите в лагерь. Я знаю, что делать, но мы должны приготовиться. Не смотрите туда. Даже простой взгляд может привести к безумию, а то и убить.