просто обязан вам разъяснить, до чего вы отвратительны! Ваши лица несимметричны, ваши тела непрерывно стареют, пища должна сгнить внутри вас, прежде чем вы сможете её усвоить. Вы воняете, потеете, источаете жир, ваша кожа пронизана порами. Вам приходится непрерывно увлажнять глазные яблоки, и ради этого, – он взвизгнул, – моргать!

Но ни у Росси, ни у Леонида не было сил его выслушивать. После короткого плавания их вышвырнули на тёмную сушу, и черви уползли в прибрежную слякоть.

Они с трудом сели, оглядываясь.

Слева от них был угловатый, тёмный, словно высеченный из прохладного металла утёс, к которому они с трудом прислонились. Вокруг тянулась мрачная, душная от испарений равнина. Над горизонтом поднималось светило, ржавый свет которого был враждебен всему живому, как радиация. Невидимые твари чавкали и жевали что-то над неподвижными облаками.

Ангел распростёрся в грязи.

– Владыка! – закричал он. – К твоим ногам я повергаю этих ничтожеств. Возьми их!

После этого он поднялся, встряхнул прекрасной головой и исчез.

– Великая пищевая цепь, – с трудом сказал Росси. – Что-то в этом роде должно было случиться, падре…

Начиналась гроза. Падающие на людей капли пахли кровью, а через какое-то время на них посыпались обрывки плоти.

Равнина зашевелилась, вспучиваясь. Выросшие из неё бугры разваливались, как мясные пироги. Из обнажившихся разломов вываливались скелеты людей и животных. Молнии закручивались в жгуты и стегали их спины. Крики и мычание сливались в безумный, оглушительный рёв.

Леонид и Росси сидели, прижавшись к утёсу, держась за руки и зажмуривая глаза, а сердце Константина Сергеевича Демидина теплилось между ними, как последнее воспоминание о настоящей жизни.

Они услышали тяжёлую, страшную поступь, заставлявшую вздрагивать всё от горизонта до горизонта.

Леонид зажмурил глаза так сильно, что ему показалось, что между сомкнутыми веками может выступить кровь, но он был рад любой боли, лишь бы забыть об этих непобедимых шагах. Росси застонал от безнадёжности.

– Что может человек против такой древней, могучей злобы? – подумал Леонид. – Ничего… ничего…

Росси обмяк, теряя сознание. Леонид судорожно обнял его, чувствуя, как шкатулка ломает ему рёбра.

Только бы не помнить о том, кто к ним приближается.

– Считай свой пульс, пока можешь. Считай свой пульс, Лёнечка… Кто называл меня Лёнечка?

Он был пойман. Он узнавал о стонах, которые никто не слышит, и о таком одиночестве, которое не оставляет человеку даже тела.

Мама

Ужасный мир, в котором оказались Леонид и Росси, казался безнадёжным, но даже его слои оставались проницаемыми для спасительных инвольтаций. Когда на попавших в ловушку людей надвигались такие силы, с которыми сам человек не может совладать, Леонид почувствовал живую любовь, устремлённую к нему с Земли.

Соломинкой, за которую он ухватился, оказались мысли его матери. Как бы ни был далёк её голос, Леонид не мог его не услышать. Этот голос спас его самого и помог ему спасти Росси.

– Бедный ты мой сыночек, добрый ты мой мальчик. Всё о тебе думаю. Проснулась – слышу стук в окно, будто птица стучится. Подошла – никого. Тревожно мне за тебя, Лёнечка… Сама не знаю, что говорю… А всё будто ты рядом…

Плачет.

– Никогда не думала, что будет у меня такая старость. Думала, внуков дождусь, понянчу их и умру. Как же так, сыночек? Друзья твои приходили. Начальник твой приходил вчера. Платок мне подарил… Хорошие у тебя друзья, сынок, не забывают меня, старую…

Плачет.

– Начальник твой орден принёс, на подушечке. Сказал мне, что ты герой. Товарищей своих спас. А сам вот… Не буду, не буду… Спрашивал, не нужно ли мне чего. А что мне нужно? Ты мне только и был нужен… Соседка, как встретит меня, всегда тебя хвалит. Говорит, какой ты был добрый. Сумки ей помогал нести. Всегда её спрашивал, как, мол, здоровье. А я и так знала, что ты у меня добрый…

Плачет.

– Мамочка! Не убивайся ты так! – позабыв о своих несчастьях, закричал Леонид.

– Не буду, не буду, Лёнечка. Посидели мы с соседкой, тебя повспоминали. И сейчас – будто ты рядом, Лёнечка. Вот только обнять я тебя не могу, и так у меня всё ноет в груди, так ноет… Лучше бы я померла, старая…

Плачет.

– Не плачь, мамочка…

– Не буду, сынок…

– Мы увидимся, мама… – изо всех сил закричал Леонид. – Увидимся!

– Да, сынок… Да…

Спасение

Умер-шмумер – лишь бы был здоров.

Эпитафия

Чёртов шатёр треснул, не выдержав. Бессильные молнии напрасно били в утёс, раскаляя его до того, что становились видны его пурпурные вены.

«Здесь» и «Зачем» раскрывались для Леонида, как две ладони, как лепестки цветка. Отстрадав, сколько он был в силах, – и своё, и чужое, переплавляясь в новое крылатое бытие, Леонид возносился на Небеса, в Рай, на общую Родину человечества.

Держась за левую его руку, поднимался с ним ничего не понимающий Росси, сам, между прочим, совсем недавно предсказывавший неизбежное вознесение Леонида.

В правой руке – как драгоценность, как факел, как дар – Леонид держал освобождённое сердце Константина Сергеевича Демидина.

– Смотрите, это мой друг! – говорил он встречающим. – Смотрите, какая удивительная у него душа!

– Ты обо мне это говоришь, да? – пошутил Росси.

И Леонид, смеясь, отвечал:

– И о тебе!

И в самом деле, встречающие видели, что не одна, а сразу три сияющих звезды возносятся рядом.

Потом Леонид полетел, впервые в жизни – всё бывает когда-нибудь в первый раз.

За ним полетел и Росси. Этот упрямый циник был слишком недоверчив и, вместо того чтобы взмыть вверх, он отталкивался от земли руками, летел вперёд, немного приподнимаясь, снова опускаясь и снова отталкиваясь руками. Выглядело это так, как если бы Росси был бегущим конём, задние ноги которого оставались вытянутыми назад.

Такой способ передвижения показался ему очень разумным, и он удивился тому, что на Земле до сих пор не догадались передвигаться таким удобным и быстрым полуполётом. Но потом он задрал голову и увидел парящего над собой Леонида.

Тогда Росси расхохотался и полетел по-настоящему, так, как и полагается любому нормальному человеку.

Неоконченная сказка о Наине Генриховне

Что-то странное происходило в эти дни с Лелем. Забытые книги попадались ему на глаза. Незнакомые люди заговаривали с ним на улице. Как-то это было связано с его музой – каждый раз, когда он о ней задумывался, что-то делалось с его лицом, и не раз он замечал, что в такие моменты ему улыбаются дети и женщины.

Ему захотелось написать о ней книгу. В