– Каждый день.

– Ну и сегодня будете есть, положение без перемен. Но зато спирту под дождь и под ваше присутствие по склянке выпьем.

– А без моего присутствия?

– Как когда, – сказал Грицко. – Вообще-то говоря, если летный день был подходящий, Полынин перед ужином по склянке не запрещает.

– А сам?

– А что сам? – даже удивился Грицко. – Вы, наверно, его еще не поняли. Это он в бою требует, чтобы как он, так и все, а на отдыхе – как все, так и он.

– Скажите, товарищ капитан, Грицко – это ваше имя или фамилия?

– Да и так и эдак, – улыбнувшись, сказал Грицко. – Наверно, скупой поп крестил: имя Грицко и фамилия Грицко.

Говоря все это, Грицко возился с фонарем «летучая мышь», протирал стекло и выравнивал фитиль. Потом он зажег фонарь, поставил посередине юрты на стол, достал из-под подушки две газеты, расстелил их на столе, нагнулся, полез под койку, вынул оттуда термос и две банки осетрины в томате и, отстегнув от пояса цепочку со складным ножом, стал открывать консервы. По всему чувствовалось, что он заведовал в юрте хозяйством.

– А что в термосе?

– Он, – сказал Грицко.

Огонек «летучей мыши» разгорелся, в юрте сразу стало уютно. По обтягивавшему войлок брезенту постукивали капли. Комаров прибило дождем; то, что нет их писка, казалось даже странным.

Грицко все еще продолжал выгребать из-под койки то одно, то другое: стаканы, эмалированную кружку, соль и перец в спичечных коробках. Наконец он вытащил из чемодана целый круг копченой московской колбасы.

– Главная полынинская закуска! – сказал Грицко, увидев, как радостно Артемьев глядит на колбасу. – У Николая ее всегда запас в чемодане. Даже, помню, когда нам в Испанию последние праздничные посылки прислали, так ему – полпосылки этой колбасы.

– А вот и Соколов-старший, – сказал Грицко, оглядываясь на вошедшего в юрту широкоплечего летчика, с коротко, под бокс, остриженными волосами и ребячески упрямым выражением лица. – Познакомься. Капитан ночует у нас – майор в гости позвал.

Хмуро поздоровавшись, Соколов сел на койку.

– Просто удивляюсь! Как терпит командир группы!

– Что? – спросил Грицко.

– А как Николай с ним разговаривает, когда вожжа под хвост попадет. На «вы». Официально. Как будто отроду знакомы не были. Сижу сейчас у командира группы…

– А чего он вызвал тебя? – перебил Грицко.

– А ничего он меня не вызывал. Просто лежит больной, малярия его трясет. Сидел у него, вспоминали кое-чего. Заходит Николай – руку к козырьку: «По вашему приказанию явился». Командир группы говорит: «Давай, Коля, садись, расскажи, как тебя там заштопали». А Николай вместо этого: «Разрешите узнать, вам капитан Соколов докладывал, что я запретил до моего возвращения выпускать в воздух лейтенанта Соколова?» Я, конечно, не докладывал, но командир группы заминает это дело, отвечает: «Ладно, Коля, слетал – и все в порядке. Что теперь разбираться? Давай садись». А Николай, вместо того чтобы сесть, как даст мне! «Вы, говорит, почему не доложили?» Сам меня гоняет, а смотрит на командира группы, как будто его отчитывает. Гонял, гонял, потом командир группы говорит мне: «Давай иди, Соколов». Я из юрты выхожу и слышу: Николай там уже на другую тему перешел и опять дает жизни. «Вы, говорит, согласились с моим предложением самолеты на случай ночной бомбежки расставлять на дистанции в двести метров друг от друга. Я, говорит, согласно вашему приказанию, с людей требовал, а сегодня, говорит, был на аэродроме – и пятидесяти метров между самолетами нет! Как мне, говорит, это понять?» И пошел! И пошел! Ну, достукается он, честное слово, достукается! Не глядя на то, что они корешки и что командир группы человек добрый.

– А он на горбу у Николая добрый, – резко сказал Грицко.

– Как так?

– А вот так. С тех пор как Николай заместителем стал, Николай требует, а он спускает, Николай злой, а он добрый.

– Ну, это ты загнул! – горячо сказал Соколов. – Я Николая, конечно, уважаю, но полковника я три года знаю.

– Одного ты уважаешь, другого знаешь, – сказал Грицко, – у тебя не поймешь, что к чему…

– А я тебе скажу, – перебил Соколов.

– Что мне? Ты Николаю скажи.

Артемьев так и не узнал, чем кончился этот спор, потому что в юрту вошел тот же красноармеец, который приходил за Полыниным, и сказал, что командир группы просит капитана Артемьева к себе.

Первое, что увидел перед собой Артемьев, приподняв кошму и войдя в юрту командира группы, была приколотая напротив входа к войлочной стене фотография Нади.

Посреди юрты стоял большой стол с прикрепленной к нему кнопками картой. На стуле у стола сидел Полынин, а на койке, накрытый горой одеял и шинелей, лежал Козырев. Ко лбу, покрытому каплями пота, прилипли курчавые мокрые волосы.

– Здоро́во! – сказал Козырев, приподнимаясь на локтях и отрывая от подушки пылавшую жаром голову. Рука, которую он протянул Артемьеву, была горячая и слабая. – Услышал, что старый знакомый появился на нашем горизонте, – велел тебя позвать. Сам бы пришел туда, к вам, да малярия одолела. Не в обиде?

– Напротив, рад тебя видеть, – сказал Артемьев, не особенно покривив при этом душой. Их внезапная встреча не удивила его: как раз такие люди, как Козырев, и должны были очутиться здесь, в Монголии.

– Полынин говорит, ты ранен был? Тяжело?

– Не особенно.

– А помнишь, как мы с тобой в ресторане сидели и я сказал, что тот, кто, вроде тебя, еще не воевал, тот еще не военный, ни рыба ни мясо? Помнишь?

– Помню.

– А потом извинился перед тобой. Тоже помнишь?

– Тоже помню.

– Вот видишь! А то было бы теперь неудобно. Значит, умно поступил, что извинился.

– Сильно треплет малярия? – спросил Артемьев.

– Десятые сутки. Через день, как часы. День – человек как человек, а день – как сейчас видишь.

– А как с полетами?

– Через день не летаю.

– Летает, – сказал молчавший до этого Полынин. – Сегодня летал.

– Так это потому, что тебя не было.

– И летал, и японца сбил, – пропуская замечание Козырева мимо ушей, сказал Полынин, – а потом с аэродрома лежмя привезли. Утром градусник стряхнул и врача обманул.

Козырев подмигнул Артемьеву и хотел что-то сказать, но Полынин продолжал все тем же спокойно-недружелюбным тоном:

– Как сбил японца – неизвестно, не помнит: жар был. Наверное, какой-нибудь новичок ему сам под пулеметы сунулся, в первый раз вылетел, вроде нашего Соколова Василия.

– Тяжелый у тебя характер, Николай, – вздохнул Козырев.

Полынин ничего не ответил, встал и надел фуражку.

– Что, идти собрался?

– Если разрешите.

– А может, сюда ребят позовешь, харч возьмете и прочее? – примирительно сказал Козырев.

– Если разрешите, мы